Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

что скажет сегодня начальник охраны Выборгского района. — Я хочу вас информировать о том, что происходило в столице за эти дни и, в частности, что было сегодня.

Мы переживаем исключительно грозное время, когда наши души и сердца, наши чувства и мысли должны быть слиты в одно целое, в одну волю, в одно желание, в одно непреклонное решительное действие. Иначе погибнет наша Россия и мы с ней погибнем.

Я буду говорить с вами как старший товарищ, ничего не скрывая, ничего не преувеличивая, давая оценки, как перед собственной совестью. Я буду называть вещи собственными именами, ибо не время теперь замалчивать правду во имя деликатности или субординации. Врагов, потакателей, шляп и предателей надо называть по имени и отчеству, как бы высоко ни было их служебное положение.

Мы должны быть готовы противопоставить себя революционной толпе. Должны быть готовы в этой борьбе встретить смерть, потому что, если мы смалодушничаем, мы сами окажемся недостойными тех императорских мундиров, которые мы носим, тех погон, которые являются символом благородства, чести, верности, доблести и жертвенной готовности отдать жизнь свою за Родину и за своего Царя…

Капитан опустил голову. Скулы его ходили, руки дрожали мелкой дрожью, как бег секундной стрелки. Было видно, как нечеловеческим усилием воли он старается перебороть вспыхнувшее волнение. А когда переборол, снова стал говорить:

— Вчера бастовало до двухсот тысяч рабочих. Забастовщики снимали силой тех, кто не подчинялся добровольно. Установить число рабочих этой последней категории, конечно, невозможно.

Толпы мужчин и женщин в разных местах стремились прорваться к центральным артериям, и главным образом на Невский. Иногда это им удавалось. В три часа на Знаменской площади, у памятника Императору Александру III, произошел митинг. Среди голосов раздавались крики: «Да здравствует республика!», «Долой полицию!»

В это время в Государственной думе шло возбужденное заседание. Дума превратилась в клуб революционеров. Депутаты Родичев, Чхеидзе и Керенский произнесли возмутительные, преступные речи. Керенский звал к цареубийству. Председатель военно-цензурной комиссии генерал Адабаш испросил разрешения военного министра не печатать речей этих преступников.

В час дня в Мариинском дворце состоялось экстренное заседание правительства, на котором присутствовали Родзянко и председатель Государственного совета. Принято решение — передать продовольственное дело городскому самоуправлению. Надо заметить, что белый хлеб был и есть в достаточном количестве. Недоставало только черного хлеба. Бабы, которые собирались у булочных по 20–30 человек, были специально кем-то наняты для учинения демонстраций.

Сегодня утренние газеты вышли не все; вечерние не вышли вовсе. Бастовало 240 000 рабочих. Действия толпы стали более агрессивными: в жандармов бросали ручные гранаты, петарды и бутылки. Утром избит полицмейстер Выборгского района полковник Шалфеев. При рассеянии толпы на Знаменской площади убит пристав Крылов.

В 5 часов у Гостиного Двора демонстранты запели революционные песни. На сделанное предупреждение разойтись, иначе будет пущено в ход оружие, бунтовщики сами открыли огонь из револьверов и ранили солдат. Вследствие этого взвод драгун спешился и открыл стрельбу по толпе, которая мгновенно рассеялась. Было убито три и ранено десять.

Сегодня Родзянко просил князя Голицына подать в отставку, так как движение бунтовщиков направлено против правительства, которое ненавистно рабочим, и на это князь Голицын ответил отказом и указал на портфель, где находился заранее подготовленный указ Государя о роспуске Думы.

В связи с переживаемыми ныне событиями я только что доложил по команде о нижеследующем:

1) Три дня войска гоняют без толку туда и сюда, не давая им возможности исполнить свой воинский долг. Это мыканье нервирует, утомляет и раздражает людей.

2) Распределение участков для занятия войсками не соображено с действительным положением, благодаря чему войска занимали такие отдаленные от центров пункты, где никаких сборищ не было и, наоборот, оставались свободными те улицы и площади, по которым двигались толпы.

3) Запрещение стрелять по мятежникам вызывает, с одной стороны, наглость — толпы смелеют, в беспорядки вовлекаются новые и новые тысячи, — а с другой стороны — солдаты, не получившие еще воинских основ воспитания, вчерашние крестьяне и рабочие, смущенные происходящим, деморализуются, распускаются и уже не прочь потворствовать бунтовщикам и даже присоединиться к ним.

4) Запрещение толпе двигаться по улицам, но разрешение идти по тротуарам сводит усилие войск на нет и фактически лишает войска и полицию возможности остановить беспорядки.

На основании вышеизложенного я, по долгу присяги, заявил решительным образом, что высшее начальство проявляет бездействие власти, благодаря чему мятеж ширится и беспорядки, вовремя не остановленные и не прекращенные, грозят великими бедствиями для нашего Отечества. Я заявил также, что я не могу участвовать в попустительстве и потому самостоятельно отдам приказ подчиненным мне командам стрелять по мятежникам.

Господа! Бунт, который мог быть подавлен в первый день, разгорается. Воля министров, воля генерала Хабалова парализована. Командующий войсками похож на человека, потерявшего сердце. Все поддались общему психозу. Революцию давно ждали; вот она пришла — и перед ней спасовали, все опустили руки, все как будто заранее решили, что борьба не только бесполезна, но и как бы не очень почтенна.

Начало этому положено давно. Вы помните, как с половины прошлого года в полках начали распространяться таинственным образом прокламации возмутительного свойства. Вы помните, что эти прокламации распространялись от имени какого-то комитета Государственной думы. Тщетно офицерство протестовало против вторжения политики в казарму и просило высшее начальство принять решительные меры к прекращению подобной агитации в войсках. Мы предлагали тогда и меры, какими следовало бы бороться со злом. Увы, наш голос остался гласом вопиющего в пустыне. Штаб округа сам играл в политику; он не внял нашему протесту; он игнорировал нашу тревогу и нашу скорбь за нашу Родину.

И вот змея, которая росла в революционном подполье, выползла наружу. Может быть только два положения, два решения: или мы убьем змею, или она нас смертельно ужалит и мы погибнем.

Капитан встал. Поднялись и все офицеры. Бывают в жизни минуты, когда под влиянием различных причин, в момент сильных переживаний — радости или горя, под впечатлением слышанных слов, музыки, пения, при виде необыкновенных картин земли, величественных явлений природы или при виде страшных событий, — человеком овладевает необъяснимое чувство, просыпаются какие-то скрытые силы; они влекут его безотчетно, смело, стремительно, легко. В такие минуты человек находится как бы вне себя: он Бог, он царь, он червь, он раб…

— Надо убить змею, — раздельно повторил капитан, как загипнотизированный. Руки его снова задрожали. В выражении лица была та бешеная, упрямая решимость, которую он испытывал не раз, когда хриплым, неестественным, почти звериным голосом кричал в последнюю минуту: «В атаку, в штыки, вперед!»

* * *

Огромный театр на Неве,