Два года на палубе - Ричард Дана

Помню, как он озадачил меня рассуждениями о Хлебных законах. Когда я поднялся наверх, чтобы стоять вахту, он был уже на палубе, и мы, как обычно, стали расхаживать по шкафуту. Он поинтересовался моим мнением о Хлебных законах, и я выложил свои небогатые познания, стараясь представить их в лучшем свете, полагая, что его сведения по этому вопросу уступают моим. Когда я закончил говорить, он позволил себе не согласиться со мной и выставил совершенно неожиданные аргументы и факты, на которые у меня не нашлось вразумительного ответа. Я признался, что почти ничего не знаю об этом предмете, и выразил удивление его осведомленностью. Тогда он рассказал, как несколько лет назад ему довелось жить в некоем бординг-хаузе [41] в Ливерпуле, где он случайно нашел брошюру о Хлебных законах. Поскольку там содержались вычисления, он прочел ее очень внимательно и с тех пор искал кого-нибудь, кто мог бы пополнить полученные им сведения. Несмотря на давность знакомства с сим предметом, совершенно необычным для моряка, он тем не менее сохранил в памяти всю цепь рассуждений, основанных на принципах политической экономии. Ему было известно даже устройство паровой машины, поскольку он провел несколько месяцев на пароходе. Он знал каждую звезду на небесной сфере и умел пользоваться квадрантом и секстаном. Матросы говаривали, что Гаррису достаточно ведра со смолой, чтобы взять меридиональную высоту солнца. Таков был этот человек, отправлявший в свои сорок лет все ту же собачью должность матроса за двенадцать долларов в месяц. Причина этого крылась в его прошлом, о котором я узнал от него самого.

Он был англичанином, уроженцем Ильфракомба в Девоншире. Родитель его плавал шкипером на небольшом бристольском каботажнике. После его смерти Гаррис еще совсем ребенком остался на попечении матери, благодаря заботам которой смог получить начальное образование. Зимой он ходил в школу, а лето проводил в море, работая на каботажных судах, и так до семнадцати лет, когда он покинул дом и отправился в дальнее плавание. О своей матери он всегда отзывался с глубочайшим почтением, как о женщине большого ума, которая следовала превосходной системе воспитания, благодаря чему все три его брата вышли в люди, и лишь один он из-за своего невероятного упрямства остался неудачником. В одном, по его словам, ее метод воспитания сильно отличался от метода других матерей, пестующих своих детей: когда он, бывало, оказывался не в духе и отказывался есть, его мать, вместо того чтобы отобрать у него тарелку и назидательно сказать, что, дескать, голод все равно возьмет свое, вставала рядом и заставляла проглотить пищу, всю до последней ложки. Его чувство признательности к ней за все ее старания, хотя и безуспешные, было столь велико, что после окончания плавания он намеревался отправиться домой со всем своим заработком, чтобы поддержать ее в старости, если найдет старушку в живых.

Он провел почти двадцать лет в море, совершая самые разные рейсы, но чаще всего из Нью-Йорка или Бостона. Двадцать лет порочной жизни! Все грехи, каким только предаются матросы, были изведаны им до самого дна. Несколько раз судьба бросала его на больничную койку, но благодаря необыкновенной крепости организма он поднимался с нее живым и здоровым. Неоднократно, благодаря его всеми признанным познаниям в морском деле, его продвигали на место старшего помощника, однако его поведение в порту, и прежде всего ничем неодолимая склонность к пьянству, неизменно сбрасывали его вниз, в матросский кубрик. Однажды ночью, с горечью вспоминая свою прошлую жизнь и лучшие годы, растраченные понапрасну, он сказал мне: «Там, внизу, в кубрике, стоит мой сундук со всякой рухлядью — вот итог двадцати двух лет каторжного труда, когда работаешь как лошадь, а с тобой обращаются как с собакой». С годами он стал понимать, что необходимо хоть как-то обеспечить собственную старость, и постепенно пришел к убеждению, что злейший его враг — это ром. Однажды в Гаване на судно привезли напившегося до потери сознания молодого матроса с глубокой раной в голове, обобранного до нитки. Гаррис сотни раз сам бывал в таких переделках, но при тогдашнем его состоянии этот случай укрепил в нем решимость никогда больше не прикасаться к спиртному. Он не подписывал обязательств и не давал зарока, а надеялся только на свою силу воли. Самым главным для него было обсудить все с самим собой, потом созревало решение, и дело было сделано. С тех пор, а это случилось три года назад и до начала нашего знакомства, он не брал в рот ничего крепче сидра или кофе. Матросам даже в голову не приходило соблазнять Тома стаканчиком — это было равносильно обхаживанию судового компаса. Он сделался трезвенником на всю жизнь и мог бы занимать теперь на судне любую должность, при том что на берегу многие люди высокого звания гораздо ниже его по своим достоинствам.

Он умел управлять судном по всем правилам мореходной науки, мог объяснить, как и для чего применяется каждая снасть. Долгий опыт и острая наблюдательность позволили ему досконально узнать все средства и способы борьбы с опасностью в море, и я неизмеримо обязан ему тем, что он с величайшей охотой открывал для меня свои неистощимые запасы сведений. Его рассказам о тиранстве и невзгодах, заставлявших людей становиться пиратами, о невероятном невежестве капитанов и помощников, об ужасающе жестоком обращении с больными, неуважении к покойникам и умирающим, равно как о тайном и явном мошенничестве судовладельцев, капитанов и их помощников, обмане матросов, я не мог не поверить, поскольку это исходило из уст человека, для которого любое преувеличение фактов было равносильно лжи. Вспоминаю, например, рассказ об одном капитане, слышанный мной и раньше, который, когда ему нужно было передать какой-нибудь предмет из рук в руки матросу, швырял этот предмет на палубу и пинал ногой, а также о другом капитане с большими связями в Бостоне, который буквально загнал в гроб молодого матроса во время рейса на Суматру. Он заставил его, заболевшего лихорадкой, выполнять все самые тяжелые работы и спать в закрытом наглухо кормовом кубрике. (Впоследствии этот капитан умер в тех же краях от той же лихорадки.)

Если сложить вместе все то, что я узнал от Гарриса о морском деле и матросском бытии, о мудрости человека и его природе, как они проявляются в незнакомых для меня обстоятельствах, что также совершенно неизвестно большинству людей, то смело могу утверждать, что не променял бы те часы, проведенные на вахте с этим человеком, на целые сутки ученых бесед и умственных упражнений в самом лучшем обществе.

Глава XXIV

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});