Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский

великих государей наших, а нас называют худыми людьми и побирахами.

Разъехались комиссары со съезда в смущении, а на следующем съезде, чтобы выкрутиться, пошли на русских послов в наступление.

— Его королевское величество, выслушав отчет о ваших речах, — сказали они, — решил, да и мы так думаем, что вы многие статьи из предложенных написали сами без повеления своего государя.

— Мы и самого малого дела без наказа государева делать не смеем, — возразил Пушкин.

И когда на новое его требование: сжечь вредные книги — пошли новые увертки, сказал, напусти на себя строгости:

— Если не исправитесь, великий государь наш учинит в Москве Собор. И, королевские неправды на Соборе вычтя, пойдет со всем освященным Собором и синклитом в соборную церковь, куда велит пред собою нести грамоту короля Владислава во свидетельство нарушения вечного договора с королевской стороны, велит положить эту грамоту перед образом Спасовым и пречистой Богородицы и, соверша молебное пение о нарушителях вечного договора, за честь отца своего, за свою собственную и за честь всего Московского государства, стоять будет, сколько ему милосердный Бог помощи подаст. Да и к черкасскому гетману Богдану Хмельницкому о тех ваших неправдах велит отписать, и Запорожское Войско на вас восстанет.

Заседание на том закончилось.

Ян Казимир, услышав об угрозах, сказал Альберту Радзивиллу:

— Я никогда не позволю жечь публично книги. От такой сажи Польша вовеки не отмоется.

О решении короля сообщили Пушкину, он запросил немедленного отпуска посольства на родину.

— Из-за книг может произойти война. — Король был смущен.

Наконец он велел предложить русскому послу следующий выход из положения: книги будут уничтожены тайно.

— Обиды государю нанесены явно, явно надо и сжечь дурные книги! — стоял на своем упрямый русский посол.

На новый съезд комиссары приехали как ни в чем не бывало: вопрос о книгах надо отложить до сейма.

— Нет, — сказал Пушкин.

И вот базарная площадь, и посреди нее пылают листы с укоризнами московскому царю.

— Эй вы! — потрясая кулаком, кинулся к помосту студент.

Путь ему преградили алебарды.

— Эй вы! — кричал он. — Лучше война, чем позор! Так и знайте! Так и скажите королю: лучше война, чем такой позор!

2

В ту ночь король поехал на совет к канцлеру Оссолинскому, который все еще сидел дома, опасаясь ретивых шляхтичей.

— Ваше величество, вы опоздали, — сказал королю дворецкий. — Канцлер умер.

— Умер! — король побледнел. — Но он мне так необходим.

— Видимо, на небе в нем тоже большая нужда.

— Канцлер оставил меня в неурочный час, — сказал король.

Когда после похорон Оссолинского комиссары съехались на очередной съезд с русскими послами, у Григория Пушкина наготове было новое требование: пусть король пошлет своего дворянина вместе с царским дворянином, чтобы добыть в пределах Войска Запорожского самозванца Тимошку Анкудинова, который выдает себя за князя Шуйского и называет Алексея Михайловича, природного царя, — узурпатором.

Король, удовлетворяя и это требование, дал согласие на поимку и выдачу Москве прыткого беглеца.

3

Пани Елена, нарядившись турчанкой, сидела в спальне на персидском ковре, разложив вокруг себя свои красивые игрушки. Вот ларец, полный жемчуга. Ожерелья из кораллов, из розового жемчуга, из простенького сердолика и такие, которым цены нет — из рубинов, изумрудов, сапфиров. Алмазная диадема. Перстни на все десять пальцев, кольца, серьги, запоны. Букеты из стекла и драгоценных камней. Пояса.

Она, как в помешательстве, нагребла в ладони драгоценностей и сыпанула себе на голову.

— Всей радости! Всей радости!

Вдруг вспомнила пани Мыльскую, их поездку в колымаге на бал к Потоцкому. Тогда амур, укрепленный на чудо-торте, в нее выстрелил золотой стрелой. Видно, то была судьба. Выкупалась в золоте, да захлебнулась одиночеством.

«Где же теперь пани Мыльская?» — спросила себя и поняла: нет, не надобно ей ничего из прежней жизни. Но ведь новой жизни нет. Можно ли назвать жизнью вот эти ежедневные смотры драгоценностей?

С Богданом она была вместе в этом году не более двух-трех недель. То он в Киеве, то на сборище казаков, теперь в походе… Среди прислуги много недоброжелателей, хотя она, их повелительница, никого и никогда не наказывала, не попрекала, не капризничала.

— Проклятый Тимош! — сказала с ненавистью, но шепотом: этот с виду тугодум и тупица хитер и умен, как дьявол. Шпионов к ней приставил.

«Сбежать?»

У некоторых казаков жены сбежали, даже Христофор Выговский прозевал свою монашку.

«Одно за мной доброе дело и есть», — подумала Елена, вспоминая о побеге Марины Ласки.

В соседней комнате звонко трижды пропела труба на дивных часах.

«А ведь часовщик хорош собою. Он ведь шляхтич, кажется?»

Елена быстро поднялась с ковра. В комнате с часами никого не было. Пани достала ключ из тайничка, открыла дверцу и сунула в колесики ключ. Нутро часов всхрапнуло и умерло. Пани быстро закрыла дверцу, спрятала на место ключ. Послушала. Часы стояли.

Она подошла к двери и дернула шнур колокольчика. Появилась служанка.

— Часы остановились, — сказала пани Елена. — Позови часовщика.

4

Как гончие, потерявшие след, мыкались посыльные по Украине в поисках вора Тимошки Анкудинова. Наседали на гетмана, требуя выдачи. Хмельницкий принимал королевских послов в походных станах, возвращаясь из Молдавии.

— Жил у меня такой в Чигирине, — говорил он послам, — недель десять жил. Сказывал, что все его родные, князья Шуйские, в Сибири казнены, одна мать уцелела. Попросил прохожий лист до границ Московского государства, и я ему такой лист дал. Теперь он в Лубнах живет, в Спасском монастыре.

Послы мчались в Лубны, но вора уже и след простыл. В Киев уехал. Послы — в Киев, а Тимошка — в Чигирин, да еще, злодей, письма царским воеводам шлет. Одну такую грамотку получил боярин князь Прозоровский — путивльский воевода.

«Князь Семен Васильевич, государь! — писал Тимошка. — За мною есть великое царственнейшее дело и слово и тайна… Не погордись, пришли ко мне скрытно верного человека, кто бы умел со мною говорить и то царственное слово и дело тайно тебе сказать подлинно и совершенно, чтоб ты сам меня познал, какой я человек, добр или зол. А покушавши мои овощи и познавши царственное великое тайное слово, будешь писать к государю в Москву, если захочешь, а ключи сердца моего к себе в руки возьмешь».

Красивыми словесами Тимошка писал. Сам же и смеялся над затейливой этой речью.

— Костька, друг! — кричал он. — Дураков нужно дурачить.

— Бежать нужно отсюда, — мрачно говорил Костька Конюхов. — Москали от гетмана не отцепятся, пока он веревками нас не повяжет.

— Казаки беглых не выдают! — сердился Тимошка. — Уж очень хочется мне подразнить царских псов. Поглядеть, какими лисами прикинутся, чтоб в Москву нас