Наполеон - Эдвард Радзинский

С этими словами я положил перед ним кошелек. Он придвинул его к себе, засмеялся и начал:

«Мы с дружком слонялись по площади, поджидая наших девиц. Тут и появился этот малыш. Он, видимо, выдержал бешеную скачку и с трудом держался на ногах. Он сказал: «Сейчас на площадь въедет карета…» и сказал, кто в ней будет. Он велел нам задержать их, а сам поскакал вперед… Я вначале подумал, что он бредит. Но когда появился тот роскошный экипаж… и я увидел его в окне кареты… точь-в-точь, как на ассигнации…»

И он аккуратно пересчитал монеты в кошельке.

По чужому паспорту я въехал в Париж накануне последнего заседания суда над нею.

Как изменился город… Всюду – разбитые фонари. От вольной толпы, упоенной свободой, не осталось и следа, на улицах только испуганные или свирепые лица. Одни, проходя, жались к домам или торопливо отводили взгляд, другие, напротив, жадно впивались глазами, выискивали добычу – надеялись различить аристократа. Эти разгуливали по городу с самым наглым видом хозяев… А различить было нелегко: от прежнего многообразия одежд ничего не осталось. Все носили одинаковые унылые, серые куртки и темные платья – это и была одежда революции.

Я боялся даже подойти к собственному дому… понимал, что не смогу не зайти. А при всеобщем доносительстве, объявленном добродетелью истинного революционера, мой визит грозил неминуемой гибелью. И не только мне, но им – моим женщинам – сестре и жене.

В городе было людно, все радостно ждали объявления приговора по делу Антуанетты. И это был редкий день, когда в Париже не казнили.

Поэтому мой старинный друг палач Сансон должен был быть дома.

И я направился прямо к нему, в предместье Пуассоньер. По дороге я встретил знакомого, графа Ла Сюза, но он не узнал меня. Хотя, может быть, притворился, ибо сам боялся быть узнанным? Нет, скорее всего, не узнал. Человек театра, я знал, как стать совершенно неузнаваемым. Изменить внешность, наклеить усы или бороду – это полдела, главное – внутри. Энергичный и вечно юный проказник Бомарше, провожавший глазами всех красоток, более не существовал. Был надломленный, слабый старик, медленно бредущий по улице.

Оказалось, Сансон переехал. Но я легко узнал его новый адрес.

Он жил теперь на Нев-Сен-Жан. Приехав на эту Длинную улицу, я отпустил фиакр и попросил прохожего указать мне его дом. Тот с готовностью и почтительностью показал… Нет, как все изменилось! Когда в прежние времена я решил впервые навестить палача в его старом доме и вот так же осведомился у прохожего, я увидел испуг и отвращение… Я дружил с ним тогда – в пору, когда с ним никто не дружил. Мне было интересно говорить с ним, и еще: я обожал плыть против течения.

И вот теперь должность палача, когда-то самая презренная, стала самой уважаемой и влиятельной. Сам великий Давид нарисовал эскиз нового костюма палача – наподобие формы римского центуриона. Все хотели пожать руку палачу, добивались знакомства с ним. В газете я прочел слова «бешеного» революционера Эбера: «Пока у палача много работы, республика в безопасности».

Говорят, очередной приговоренный, прежде чем положить голову на эшафот, сказал Сансону: «Гордись, они основали новое царство – твое, палач!»

Его новое жилище оказалось в начале улицы – крепкий двухэтажный дом с цветником и огородом. Служанка, маленькая старушка, похожая на мышь, пугливо озираясь, повела меня по двору. Другая старушка, жена палача Мари-Жанна, копошилась в цветнике.

Я соврал служанке, будто мы условились встретиться с ее хозяином, и попросил доложить о мсье Ронаке.

Служанка повела меня в гостиную, из которой доносились звуки музыки. Оказалось, это был день рождения покойного отца Сансона. И все его четверо сыновей с женами собрались вместе.

Подойдя к гостиной, я на мгновенье остановился в дверях. Ба! Знакомые лица! В гостиной сидели братья Сансоны – палачи Реймса, Орлеана и Дижона. И их главный друг (добавлю: и благодетель!) старик Шмидт, тот самый замечательный настройщик фортепиано, который изобрел гильотину. Братья любили его и были ему благодарны. Еще бы – он механизировал (новое модное словечко) их ручной труд! Если бы не он, никогда бы не справиться им с трудными задачами революционного времени. Эти тысячи обезглавленных… урожай революции!

Шмидт сидел за фортепиано, а рядом со скрипкой в руках стоял сам Шарль Анри Сансон, палач города Парижа, «Мсье де Пари». Они играли Глюка. Я услышал, как они блестяще завершили арию из «Орфея». Палачи и их жены зааплодировали. И Шарль Анри объявил, что они сыграют дуэт из «Ифигении в Авлиде»… В это время ему и доложили обо мне.

Когда Сансон увидел меня сквозь открытую дверь, он меня не узнал. Но когда служанка подошла к нему и прошептала на ухо, что его хочет видеть гражданин Ронак, я увидел страх на лице палача. Он знал этот мой псевдоним…

Если уж палач боится, жизнь воистину стала кошмаром!

Он что-то сказал служанке, и та повела меня в кабинет.

Шарль Анри Сансон вошел. Он очень сдал – совсем стал старик – но руки и плечи все еще могучи. Лицо изможденное, серое… Еще бы, столько работать – приходится казнить по полсотни в день. И хотя сам голов не рубишь (спасибо гильотине!), но сколько иных забот: всех остриги, свяжи им руки, почувствуй их смертный ужас, да еще потом походи по эшафоту с отрезанной головой, которую непременно требует повидать толпа.

От двери я поймал его взгляд, привычно упавший… на мою шею. Профессия, что делать!

«Я не спрашиваю вас ни о чем, мсье Ронак, – начал он, – но если у вас есть ко мне какие-то вопросы – задавайте».

«Начну с простого. Хотя я знаю, что в вашем доме о казнях и крови никогда не говорят…»

«Эта дореволюционная традиция давно стала воспоминанием», – усмехнулся Шарль Анри.

«Итак, для начала: что случилось с несчастным Казотом? В Англии ходили самые противоречивые слухи…»

«В конце сентября его приговорили к смерти. Дочь не смогла его спасти. Хотя когда его арестовали в первый раз, она вымолила слезами прощение у судей. Но потом перехватили его переписку и выяснили что-то о побеге королевской семьи… Во всяком случае, во время суда он ничего не отрицал, молчал и улыбался.

Я отвозил его на гильотину. Всю дорогу он читал Евангелие. Я посмел спросить его, правдивы ли слухи, будто он предсказал и появление гильотины, и свою собственную казнь.

«И не только свою, – ответил он, – но всех тех, кто сегодня отправил меня в это путешествие. И его тоже». – Не поднимая головы от Евангелия, он ткнул пальцем вверх.

Я поднял голову и, клянусь, задрожал. Там в окне стоял Неподкупный. Мы проезжали по улице Сент-Оноре, мимо дома Робеспьера».

Когда я объяснил Сансону, зачем приехал в Париж, он в ужасе замахал руками.

«Ну почему же? – настойчиво сказал я. – Вы будете готовить ее к смерти. А меня назовете вашим помощником».

«Вы объявлены врагом народа. Вы вне закона. Вам по улицам ходить опасно, а вы хотите…»

«Хочу».

«Вы понимаете, что если вас узнают, вас казнят…»

«А с чего бы им меня узнать? Уж если вы меня не узнали… Вот мое предложение: вы не раз говорили, как я похож на вашего брата, «Мсье де Дижона». У него милая бородка – я наклею такую же… Мы попытаемся превратить шутку в правду, только и всего. Вы скажете, что сын ваш заболел и у вас новый помощник, «Мсье де Дижон».

«Все это забавно… в пьесе Бомарше. Но жизнь, мсье, не похожа на пьесу».

«Я думаю иначе… Впрочем, если меня узнают, на эшафот отправлюсь не только я…»

«Только наша старая дружба заставляет меня терпеть ваши странные, очень глупые предложения… – Он помолчал и добавил: —…и не выдать вас немедля».

«Да, именно старая дружба заставляет вас это делать. Ибо если меня арестуют, мне придется поведать многие истории, которые легкомысленно рассказывал когда-то мой старый друг палач Сансон. Тогда я был одним из немногих, не брезговавших знакомством с этим умным и порядочным человеком. К примеру, он рассказывал о своей нежной связи с графиней Дюбарри… правда, до того, как она стала «подстилкой тирана» и «кровопийцей, ограбившей народ Франции»… кажется, так ее называют все добрые революционеры? Так что этого, как я слышал, по нынешним временам совершенно достаточно, чтобы вы поднялись на хорошо знакомый вам помост. Разумеется, уже не рубить чужие головы, а оставить там свою… Я надеюсь, вы поняли, что если я способен на такое, мне необходимо… хоть на мгновение ее увидеть».

«Вы правы… вы были в числе немногих моих друзей», – только и сказал бедный Сансон. Он был сообразительный малый и понял, что я не отступлюсь.

Он подумал, помолчал. И наконец произнес:

«Хорошо, вы станете моим помощником на этот день. Благо, вы и вправду похожи на моего брата и, главное, одного с ним роста… Я придумал: вы сможете быть в маске, когда мы придем к ней в тюрьму. Я постараюсь договориться об этом с прокурором Фукье-Тенвилем. У меня есть хорошее объяснение, которое ему понравится… Да, в тюрьме вы будете в маске, которую палач и его помощник надевают только на эшафоте».