Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи - Ольга Чайковская

«Терпи!» – говорит он Дашковой, все еще образуется. «Пожди! – и сын твой с страшна бою» (молодой Дашков был в это время на турецкой войне)

Иль на щите, иль со щитом,С победой, славою, женою,С трофеями приедет в дом.И если знатности и златаНевестка в дар не принесет,Благими нравами богата,Прекрасных внучат приведет.Утешься, – и в объятьи нежномОблобызай своих ты чад;В семействе тихом, безмятежномФессальский насаждая сад,Живи и распложай науки…

Далее – кажется, не без некоторого яда, – выразив надежду, что княгиня подавила в себе страсти, и прежде всего желание «первою в вельможах быть», Державин старается внушить ей мысль – главную, заветную мысль XVIII века:

Одно лишь в нас добро прямое,А прочее все в свете тлен;Почиет чья душа в покое,Поистине тот есть блажен.

Но Дашкова «распложала науки», а все остальные советы великого поэта – отбросить сословные предрассудки и понять, что дело не в знатности, а в душевных качествах, в сердечном тепле, – все это было ей недоступно. Значение же главной мысли XVIII века – о «покое души» – княгиня вообще не в состоянии была понять. Она была раздражительна, крайне конфликтна, у нее повсюду были враги – ее вражда со Львом Нарышкиным была знаменита; и когда в ее поместье вторглись две нарышкинские свиньи, княгиня велела зарубить их топором (убеждена, что при известии об этом Екатерина не преминула отметить грубое нарушение презумпции невиновности, поскольку свиньям наверняка не дали возможности объяснить свое поведение). Зарубленные топором свиньи – какое уж тут Просвещение.

Душа узкая, стянутая эгоизмом, не умеющая любить. И ее декламации по поводу любви к мужу тоже доверия не вызывают, тем более что князь Михаил Дашков был влюблен не в жену, а в Екатерину (как сообщает Пушкин со слов его дочери).

Дашкова не только не принимала ни малейшего участия в огромной просветительской работе, которую вела Екатерина 60-х годов, она была совершенно лишена духовной энергии и душевной широты, которые отличали императрицу и ее сподвижников.

Тем больше внимание должны мы уделить тем, кто действительно был рядом с Екатериной. И тут прежде всего – Орлов.

Глава седьмая

Семилетняя война, и Кенигсберг уже нами взят. По улице города идут четверо офицеров, один прусский и трое русских; встречают старичка, прусского отставного полковника, весьма чопорного, напудренного, в старинном мундире. Прусский офицер, увидев старичка, страшно обрадовался и стал просить, чтобы тот показал им все свои «упражнения» и «хитрости»; старичок полковник привел их к себе, в комнату, загроможденную «множеством всякого рода машин, орудий и инструментов», принялся суетиться, показывая свои последние работы, а русский офицер, описавший все это в своих мемуарах, стал осматриваться. «Не могу изобразить, с каким ненасытно-любопытным оком перебегал я с одного предмета на другой и с какой жадностью пожирал все своими глазами. Превеликое множество находилось тут таких вещей, каких я еще отроду не видывал и о которых не имел еще никакого понятия. Были тут токарные разных манеров станки, были полированные машины, было множество разных физических, оптических, математических и механических инструментов и орудий. Была огромная библиотека, множество всякого рода зрительных труб, зажигательных зеркалов, микроскопов, глобусов, карт, эстампов, разложенных книг и развешанных по стенам железных пил, долот, резцов и всякого рода рабочих орудиев и инструментов». Офицер глядел на все это, не мог наглядеться, готов был провести тут весь день, «все перебирать и пересматривать».

Но спутники его торопились в гости, старичок не успел показать и сотой доли того, что имел, да к тому же обо всем этом «говорено было в такую скользь», что наш любитель редкостей почти ничего не смог понять. Он надеялся, что, отстав от товарищей, вернется к старичку, но тот вышел вместе с ними и запер дверь. Трое офицеров отправились в гости, а четвертый в великой досаде – к себе домой.

Компания эта для нас любопытна. Прусский офицер – граф Шверин, флигель-адъютант самого Фридриха II, недавно взятый в плен русскими. «Как был весьма знатного рода, а потом малый молодой, свежий, ловкий, проворный и сущий красавец и разумница, а притом до того находился у короля в милости, то не только не содержан был он у нас взаперти, но оказываемо ему было от всех наивозможнейшее уважение. Он жил у нас совсем на свободе и имел только у себя для имени двух приставов, таких же ребят молодых, таких же ловких, проворных и красавцев». Одним из них был Григорий Орлов, другим его двоюродный брат Зиновьев, оба тогда поручики; А четвертый был Болотов (так красочно рассказавший нам, как развлекался со своими приятелями новоявленный император Петр III).

«Сии три молодца были тогда у нас первые и наилучшие танцовщики на балах, и как красотою своею, так щегольством и хорошим поведением своим привлекали к себе всех зрение. Ласковое и, в особенности, приятное обхождение их приобрело им от всех нас искреннее почтение и любовь, но никто так тем не отличался, как помянутый господин Орлов. Он и тогда имел во всем характере своем столь много хорошего и привлекательного, что нельзя было его никому не любить». Они подружились, Орлов и Болотов, Орлов называл друга Болотенко, опекал, помог ему, провинциальному дворянину, войти в круг светской молодежи. Андрею очень хотелось танцевать на балах, но он был застенчив, да и не знал, как посмотрит на такую вольность его генерал. И Орлов пошел уговаривать генерала. «Да умеет ли он танцевать?» – спросил генерал. «Я думаю, что умеет», – ответил Орлов. И пустился Андрей «во вся тяжкая», принялся «прыгать и вертеться с самими принцессами, графинями и баронессами и стоять нередко в ряду с самими генералами в лентах и кавалериях». А потом пошли маскарады, которых Болотов сроду не видывал и которые произвели на него большое впечатление.

«Но никоторая маска так хороша и прелестна не казалась, как арапская, невольническая, в которое платье одеты были Орлов и Зиновьев. Сшито оно было все из черного бархата, опоясано розовыми тафтяными поясками; чалмы украшены бусами и прочими украшениями, и оба они, будучи одеты одинаково, скованы были цепями, сделанными из жести. Поелику оба они высокого и ровного роста и оба имели прекрасную талию, то нельзя изобразить, сколь хороший вид они собой представляли и как обратили всех зрение на себя».

Григорий Орлов и Андрей Болотов одного поколения, но трудно представить себе людей более несхожих по складу и по образу жизни. Болотов рос в своей маленькой деревеньке Дворяниново. Орлов, сын генерал-майора, новгородского губернатора, в пятнадцать лет был отдан в Петербургский шляхетский сухопутный кадетский корпус (в период его наибольшего расцвета, здесь интересовались литературой, сюда приезжал Сумароков, и кадеты разыгрывали перед ним его пьесы); Орлов особенно успевал в языках, французском и немецком.

Еще в Кенигсберге Болотов был влюблен в Орлова. А когда тот перешел на службу в Петербург, в него была влюблена едва ли не вся гвардейская молодежь. И жизнь он вел гвардейскую, с кутежами (а порой и драками, братья держались вместе, а драки случались серьезные, в одной из них Алексей Орлов получил тяжкий шрам, обезобразивший его лицо), с громкими романами. Болотов о романах не помышлял, он был озабочен тысячью разных дел.

Орлов был известен в армии беззаветной храбростью; при Цорндорфе был трижды ранен, но остался в строю. Юный Болотов войны боялся «больше, чем медведя», и когда узнал, что его собираются «вытурить из Кенигсберга» и послать в действующую армию, впал в панику и сделал все, чтобы остаться в городе. Он мечтал о тихой деревенской жизни. Его тянули к себе научные приборы и проблемы, его завораживали книги.

Братьев Орловых было пятеро, они были очень дружны, поместий своих не делили. После смерти отца старшим в семье стал Иван, и когда он входил в комнату, Григорий всегда вставал – так был воспитан.

Ах, если бы Орлов, подобно Болотову, оставил воспоминания! Но жизнь его была переполнена через край, летела на почтовых, ему было не до мемуаров. И Екатерина в Записках о своем романе с Орловым ничего не говорит, оба они свои отношения умело скрывали. Даже Дашкова, тогда не только близкая ко двору, но и бывшая в дружбе с Екатериной, была удивлена (и шокирована!), когда во время переворота нашла Орлова, лежащего с поврежденной ногой в покоях императрицы, и уже вовсе возмущена, когда оказалось, что ужин сервирован возле канапе, на котором он лежал. «С той минуты я поняла, что Орлов был ее любовником и что она не сумеет этого скрыть». Судя по тому, что за два месяца до переворота у них с Орловым родился сын, Екатерина умела скрывать то, что считала нужным скрывать.

Словом, образ Орлова приходится восстанавливать по источникам весьма отрывочным.