Кукольник - Генри Олди

И с паном директором, как в глаза звали Лючано будущие кукольники «Вертепа», честно барышом поделится.

Взяв Никитин пучок моторика, Тарталья наскоро откорректировал общую координацию движений. Снял лишнее волнение, закольцевав импульсы; расслабил запястье. «Следи! — не глядя, мотнул он головой в адрес Степашки. — Следи и учись, пока я жив! Не руку ему толкай, руку он сам поставит, а с глазомером работай! И не куклу под себя перекраивай, а себя под куклу! Бери, что есть, и пользуйся, да с умом! — тогда и он твоим умом воспользуется…»

Разумеется, йонарь-изгнанник воспринимал не его тираду, не прямой смысл слов или содержание мыслей, поскольку невропаст — не телепат. Восприятие здесь строилось в чем-то тоньше, в чем-то — грубее; совсем иначе, чем мог бы представить себе человек, не имеющий практического понятия о невропастии.

Но Тарталья помнил по собственному опыту ученичества: результат имел место.

А, значит, все в порядке.

— И-эх!

Грошик ударился о стенку, отскочил и упал на Анютину монетку.

Теперь Анюта должна была Никите вдвое.

— Вот так бы рысака на бегах кукуречить, — мечтательно произнес конопатый, ухмыляясь от уха до уха. Он был не жаден, но скуповат, и выигрыш привел Никиту в наилучшее расположение духа. — Рысак бежит, ты его кректишь, он первым приходит, и тебе деньжищ сыплют — полную шапку!

Лючано взял мудреца за шкирку:

— А в лоб? Деньжищ ему, оглоеду! Степашка, теперь твоя очередь. Давай, становись к стенке! Или нет, я сам буду бить, а ты меня веди. Повторение — мать учения. Я тебе не Никитка, я скажу, так или не так…

Достав из кармана гривенник и произнеся привычную формулу тройного согласия, он занял исходную позицию у стены и прислушался: верно ли Степашка ковыряется в его «потрохах»? На первый взгляд казалось, что верно и лучше, чем ожидалось. Все нити разобраны, под контролем, хватка не судорожная, мертвая, а легкая и свободная. Из йонаря растет хороший кукольник…

Одернув сам себя — не сглазь, трепло! — Лючано привычно занялся отвлекающим фоном. Следовало освободить свою психику от «кукольного» удовольствия, которое всегда сопутствовало работе невропаста с клиентом. Это оказалось делом нелегким, требующим концентрации усилий. Ему, как любой ведомой кукле, было приятно подчиняться Степашкиной коррекции. А наблюдать за качеством работы ученика — сложно, потому что кукла очень быстро теряет ощущение постороннего вмешательства, принимая все достижения на свой счет.

Он никогда раньше не был учителем.

Только учеником, потом — практикующим невропастом-универсалом. Оттого и не подозревал, как трудно наставлять собственного ученика, будучи с ним в паре не ведущим, а ведомым. Предоставить себя в качестве куклы, оставшись кукловодом, — адова работенка, рехнуться можно…

«Что, малыш, взмок? — рассмеялся издалека ехидный маэстро Карл. — А я с тобой еще и не так возился! Учитель-мучитель! Запомни присказку: „Его ведут, и он идет, его ведут, и он ведет!“…»

Взмок, маэстро, хотел ответить Лючано.

Ты прав, маэстро, хотел ответить он. Степан держит мою вагу, а я держу его вагу, но он дергает, тут и там, а я только держу и прислушиваюсь, чтобы после объяснить и поправить.

Это труднее всего, что я когда бы то ни было делал, хотел ответить он.

«Осторожно, дружок! — вмешался Гишер, сминая все несостоявшиеся ответы в кулаке. — Хватит пустой трескотни! Ты ведь уже заметил, что у тебя болит голова? Оглянись! — нет ли где поблизости Королевы Боли…»

— Ух ты!

Монетка ударилась о стену, взлетела в воздух и упала на Степашкин грошик, валявшийся у подножия здоровенного тополя. Весной этот тополь ронял облака пуха. Дерево собирались срубить, но дальше разговоров дело не шло, и хорошо, потому что тополь удался на славу…

Думая о тополе, о дурацком дереве, Лючано рвал связи, забивал каналы всяким хламом и рушил мосты. Лишь бы боль не ушла дальше. Лишь бы не поделиться проклятой болью со Степашкой.

Кажется, успел.

Сегодня — повезло.

— Забирай обе «битки», — наконец сказал он, обращаясь к пареньку. — Заработал!

Капли пота на лбу сверкали бисером.

Степашка, довольный похвалой, начал мямлить про справедливость. Дескать, гривенник пополам, по пять копеек каждому, и что-то в этом духе… Паренек начисто забыл, что деньги для полезной игры они все получали от «пана директора». А своих денег у «Вертепа» не имелось и в обозримом будущем не предвиделось.

Слушая вполуха, Лючано радовался, что прекратил контакт в последний момент, не дав головной боли уйти «в тоннель», накрыв Степашку резонансом. Еще в начале работы с отобранными детьми Тарталья понял: его проблемы никуда не делись, оставшись с ним. Королева Боль временами навещала своего верноподданного. И не всегда удавалось избавить учеников от наведенных страданий.

В такие минуты он хотел бросить затею и бежать куда глаза глядят.

Скрипел зубами.

Дурно спал ночью.

И оставался, с ужасом думая о следующем визите Королевы Боли.

— Какие есть жанры в драматическом искусстве? — спросил он невпопад, адресуясь к троице учеников. Это помогало отключиться, перестать есть себя поедом. — Ну, быстро!

— Кумедия! — пискнула Анюта.

— Трагедия… — ломающимся баском солидно откликнулся Степашка.

Никита почесал кончик носа.

— Драка… Не, не драка — драмба!

— Сам ты драмба! — Анюта захихикала. — Драма, тупяк!

— Что есть трагедия?

— А вот Анька от любови к Степке на суку повесится, — выдал версию мстительный Никита, — а мы с вами плакать-рыдать станем… И выйдет чистая трагендия!

— Ну, допустим. Что есть драма?

— А сук обломится, а я как упаду, как стану вместе с вами плакать, а потом пойдем кашу есть! — затараторила егоза Анюта, сверкая на конопатого обидчика глазищами, похожими на васильки. — А вы мне ленточку в косы подарите! И получится драма…

— В целом верно. И последнее: что есть комедия?

Степашка расправил плечи и ухмыльнулся:

— А я сейчас Никите по жопе надаю, чтоб не болтал помелом, а вы, пан директор, хохотать зачнете. Вот и получится для вас комедия, для Никитки, козла рогатого, трагедия, а для Анюты — драма. Для нее все чистая драма…

— А для тебя? — спросил Лючано.

— А для меня — радость великая и удовольствие…

И Степашка прищурился вслед конопатому бедствию, удирающему прочь во все лопатки.

Ночью он случайно подслушал разговор Никиты со Степашкой.

В раскрытое окно доносился табачный дух: парни тайком баловались самокрутками, выйдя на свежий воздух. Возле светильника крутились мелкие бабочки, обжигая крылышки. Кровать скрипела, когда Лючано ворочался с боку на бок. А он все равно ворочался, и прислушивался, и понимал, что никуда не уедет, не улетит и не убежит.

Хоть за шиворот судьба тащи, а никуда.

И конец разговору.

— Злодей мне сегодня чуть не врезал… Я ж почуял: сейчас ка-ак даст больно!

— Ну?

— Вот те и ну… Не дал, оставил без трепки.

— Должно быть, ты, Степа, ошибку допустил.

— Ага…

— Злодей и собрался треснуть, да пожалел. Или ты ошибку сам поправил…

— Он не со зла, Никитка, ты не думай. И Анюте разъясни. Науку, ее завсегда кулаком вколачивают, я знаю. Иначе не запоминается.

— Я и не думаю. И Анюта без меня все понимает. Она мне первая сказала: бьет, значит, любит. Ей так бабка Катерина завещала. Мудрость, мол, бабья.

— Ох уж мне эти бабы!.. с их мудростью…

— Она еще сказала: боль — она разная. Не всегда боль от гнева делают. Бывает, что и от любви…

— Тоже бабская мудрость?

— Наверное. Она дура, Анюта, а вот поди ж ты…

— Ну и хорошо.

— Я знаю, что хорошо. Я за Злодея кому хошь горло вырву. Веришь?

— Верю. Ну, курнем напоследок, и спать.

«И спать», — повторил Лючано, тихо смеясь. Он и не знал, что уже спит.

Ему снился евгенический центр «Грядущее», где его умело скрещивали с миловидными вудуни, брамайни и вехденками. Их дети сохраняли все положительные свойства матерей-энергетов, профессор Штильнер радовался, прыгая до потолка и почему-то надувая воздушные шарики, а Лючано не хотел скрещиваться в его присутствии, стеснялся и требовал, чтобы профессора вывели прочь.

Но потом из новорожденных детей составили труппу невропастов, театр «Вертеп» улетел на гастроли, и все стало хорошо.

Очень хорошо.

«Спи, малыш! — шепнула тетушка Фелиция, а может быть, маэстро Карл, а может быть, Королева Боль. — Спи, уже поздно…»

Глава девятая

Раб и хозяин

I

Очнулся Лючано оттого, что его куда-то тащили. Ноги волочились по земле — пятки то и дело подпрыгивали на ухабах и выбоинах. Нет, это не выбоины. Это булыжники мостовой. Значит, они не ушли далеко.