Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Комедия, не имеющая возможности нападать ни на уважаемые всеми пороки, ни на благородные странности, естественно должна ограничиваться разговорным стилем, и именно это и случилось. Она может быть тонкой, изящной, но всегда будет сдержанной, холодной и бессильной; она не осмелится говорить ни о чиновном мошеннике, который ходит с гордо поднятой головой, ни о продажном судье, ни о бездарном министре, ни о битом генерале, ни о самонадеянном гордеце, попавшемся в собственную ловушку, и, несмотря на то, что во всех гостиных о них говорят и потешаются на их счет, — ни один Аристофан не найдет в себе достаточно храбрости, чтобы вывести их на сцену.

Венчание бюста Вольтера. С гравюры Гоше по рисунку Моро младшего.

Он должен писать яркие картины на современные темы, но ему запрещается согласовывать заботу о нравах с требованиями искусства. Нападать на порок он может, только изображая добродетель, и, вместо того чтобы таскать этот порок за волосы по сцене и наглядно показывать его отвратительный облик, он вынужден произносить вялые нравоучительные тирады. Ни о какой комедии с жизненными характерами не может быть и речи при нашей форме правления.

Сам Мольер, находивший поддержку и в своем имени и в Людовике XIV, осмелился сочинить всего только одну комедию этого жанра; она-то и является его шедевром. В других произведениях его кисть не обладает уже ни такой силой, ни таким подъемом. Неопределенные мазки делают характеры менее выпуклыми. Мизантроп[32] представляет собой еще и в наши дни довольно трудно разрешимую моральную проблему, и я замечаю, что впоследствии Мольер сам сдал в композиции своих картин, что он больше уже не решался выбирать в качестве материала определенные личности, которые придали бы портретам бо́льшую жизненность.

С тех пор современная комедия, отказавшись от изображения буржуа, утратила свойственные ей веселость и естественность. Поэт, стремясь показать, что он бывает в самом лучшем обществе, выставляет теперь только герцогов, графинь и маркиз. Он старается утончить и свой стиль и идеи и создает ряд изысканных выражений. Вместо того чтобы думать, как бы придать жизнь действующим лицам, он гонится за хорошим тоном и этот деланный тон принимает за присущий театру и обществу.

Что же произошло? Честный буржуа, как ни старается, ничего не понимает в этом новом для него языке, а светские люди своим его не признают. Словечки, которые поэт старался сделать как можно более тонкими и остроумными, обращаются в манерность и производят самое слабое впечатление на зрителей, которые аплодируют отдельным деталям только с тем, чтобы строже осудить в целом лишенную движения и жизни пьесу. Этот жеманный язык является крайне неуместной и неловкой потугой, какой-то утомительной непрерывной гримасой, а поэт, отказавшись от изображения характеров, в которых все смешные стороны правдивы и выпуклы, создает только мимолетную раскрашенную картинку, тогда как рассчитывает создать долговечное полотно.

Тут сказывается ум самого автора, — говорят зрители, — это он сам говорит, а не его персонажи. Он думал написать комедию для перворазрядных лож, но не имел успеха и у них, так как характеры должны быть схвачены с точки зрения партера{193}, а никак не иначе.

Таким образом, когда комедиограф слишком стремится перещеголять своих предшественников, он впадает в ошибку; он должен стараться скрыть свое мастерство; выставление его напоказ в комедии еще несноснее, чем в трагедии.

Вот чему ни за что не поверят наши комедиографы, которые дают пощечину самой природе, когда пишут пьесы стихами, да еще загадочными. А между тем неуспех должен был бы убедить их в том, что краски фальшивы; но они будут упрямо придерживаться старого, потому что никогда не советуются с доброй служанкой Мольера{194} и читают свои пьесы одним только собратьям-острословам, вместо того чтобы спросить мнение умных людей, вникающих в сущность каждой вещи, не довольствуясь теми аксессуарами, которые эту вещь зачастую душат или уродуют.

Но все же нам преподнесли несколько комедий, не зараженных жеманством, как, например, Севильский цирюльник и Обманутый опекун. Но эти пьесы можно рассматривать только как фарсы, в которых есть и остроумие и удачные словечки. Это все еще далеко не те хорошие комедии, которые радуют душу правдивой и тонкой живописью. Она одна только и в состоянии понравиться развитому уму.

335. Где Демокрит?

Если комедии нет на сцене, то она постоянно разыгрывается в обществе. Для стороннего наблюдателя есть над чем посмеяться, подобно Демокриту{195}, а это как-никак полезно для здоровья.

Вы видите в обществе аббата, жалующегося на несварение желудка, слышите стоны скряги, произносящего громовые речи против людского жестокосердия, жалобы упрямых сутяг, рассуждения самодовольного актера, порицающего гордость, которой он сам преисполнен, наблюдаете спесь вельможи, прикидывающегося порой добряком, и тщеславие щеголя, горячего поклонника самых вздорных мод. Тот, кто сам более всего подает повод к сатире, отличается особой язвительностью. Тон и манеры присутствующих образуют ряд разнообразнейших сцен. Поверхностный, легкий, болтливый ум придает не сходным между собою личностям одну общую манеру держаться, причем внешний вид и поза каждого присутствующего находятся в полном соответствии с его суетными и вздорными мыслями.

Любопытно наблюдать это несметное количество болтунов, которым приписывают истинное знание всех искусств, тогда как в действительности никто из них не смог бьг заняться ни одним искусством; но шумливого и самоуверенного тона они от этого отнюдь не сбавляют.

Зачем же после этого ходить смотреть современные холодные комедии, не отражающие ни одной из этих странностей?

Взгляните, далее, на невообразимую смехотворность и взаимные притязания сословий, на их вечные пререкания, на хвастовство привилегиями и смейтесь пуще прежнего.

Королевские секретари, например, не знают, к какому классу себя приписать, и то поднимаются, то опускаются в собственных глазах; в них чувствуется растерянность, они ограничивают себя известными пределами, но пределы эти постоянно меняются. Какой скандал для этого питомника будущего дворянства! Их сегодняшняя строгость, их завтрашняя снисходительность — все это рисует в смешном виде как их неуверенность и поразительную обходительность, так и их отталкивающую неприступность.

Известна ли вам история честного суконщика, который имел привычку говорить кстати и некстати: Пусть меня повесят, если это неправда; Пусть меня повесят, если я не сделаю того-то! Он нажил состояние и купил себе должность королевского секретаря. На другой же день после этой покупки он воскликнул в многочисленном обществе: Пусть мне снесут голову, если то, что я утверждаю, неверно! Как было не рассмеяться при этом?

Должность королевского секретаря — покупное дворянство — гласит пословица. Но один из таких покупателей говорил очень разумно: То, что кажется смешным сегодня, через сто лет покажется вполне разумным.

Занятия, отличные от занятий соседа, являются достаточным основанием, чтобы насмехаться над ним. Нотариус и судебный регистратор взаимно считают себя выше друг друга, прокурор и судебный пристав уверены, что принадлежат к двум разным кастам, писаря устанавливают между собой еще бо́льшую разницу; писарь какой-нибудь конторы мнит себя маленьким министром и говорит не иначе, как: Мы сделали, мы решили, мы прикажем! Кассир считает себя несравненно выше аукциониста, и наоборот. Не знаю, бывает ли виноторговец у торговца уксусом и не ждет ли книгопродавец, чтобы продавец бумаги сделал в этом направлении первый шаг? Советник парламента смотрит с жалостью на советника Шатле, и если вы хотите, чтобы жена какого-нибудь судейского упала в обморок, вам достаточно заговорить с ней о президентше.

В буржуазных кругах часто обсуждается вопрос, следует ли отдать визит соседу и не освобождает ли от этого то или другое звание, как, например, звание церковного старосты или синдика общины, или квартального надзирателя, или будущего эшевена, имя которого будет высечено на подножьи конной статуи короля?

Взгляните на ремесленников. Все они установили между собой своего рода границы. Не так давно королевский портной заказал себе парик у самого искусного парикмахера, ибо королевскому портному полагается быть особенно хорошо причесанным! Когда парикмахер принес и надел на голову портного свое изделие, тот с важностью спросил: «Сколько?» — «Мне денег не нужно». — «Как?» — «Так. Вы в своем деле такой же мастер, как я в своем, а потому пусть ваши ножницы скроят мне платье». — «Ошибаетесь, милейший, — мои ножницы и игла служат Двору и не станут работать на парикмахера». — «А я, — возразил тот, — не причесываю портных». И с этими словами он сорвал с головы портного парик и убежал.