Имаго - Юрий Никитин

Увы, на веранде – пусто. На белом столе сиротливо смотрится скромный букетик цветов в узкогорлом кувшинчике. Кресла на месте, ветер принес желтый мясистый листок и с торжеством опустил на середину столешницы.

Солнце опустилось к линии горизонта, дальние дома дремлют, вобравшие в камень дневной жар. Сейчас вечер, воздух медленно свежеет, но каменная кладка тепло будет отдавать медленно, скупо, бережно, выторговывая каждый час. Окна вспыхивают багровым, словно в квартирах взрываются бочки с бензином, но женщины на балконах по-кошачьи лениво рассматривают соседок внизу, поливают цветы в узких дощатых ящичках, прикрепленных к перилам.

Дальше за домами сизая дымка, кое-где еще проступают смутные очертания дальнего леса, но само небо плавно переходит в такую же землю, никакой геометр не отыщет линию горизонта. Ладно, не удалось принять участие в извечном «Как обустроить Русь?», надо возвращаться, работать, хотя именно этого русская интеллигенция больше всего и не любит… Ну да хрен с нею, я – не она. Я, правда, тоже не люблю, но я – работаю.

Когда я поднялся на свою площадку, дверь квартиры Бабурина отворилась. Он выдвинулся сияющий, жизнерадостный, в тренировочном костюме с эмблемой «Спартака».

– Привет, гомо, – сказал он и сообщил: – Гомо, оказываецца, в энциклопедии совсем не то, что ты думаешь!.. Это, га-га, значица – человек!

Я достал ключи, спросил, не поворачивая головы:

– С чего вдруг в энциклопедию? От нее голова пухнет!

– Точно, – сказал он оживленно. – Дурак, конечно. Полез искать, сколько голов забил Гомов, был такой супернападающий в харьковском «Буране»… Зря, конечно. На хрен эти энциклопедии выпускают?

– Что, – поинтересовался я, – не нашел?

– Ты знаешь, – сказал он потрясенным шепотом, – там вообще нет Гомова!

Я открыл дверь, сказал сочувствующе:

– В огонь такие энциклопедии… А куда делся Майданов? И Анны Павловны нет. И вообще на тусовке тихо…

Уже переступил порог, как Бабурин сказал страшным шепотом:

– У них гость!..

Сказано было с таким значением, что я невольно повернулся. Бабурин сиял.

– Что за гость?

– Тот самый гад, – сказал он возбужденным шепотом, покосился на дверь квартиры Майданова, сказал еще тише, – что насиловал Марьяну!.. Как-то узнал, что Марьяна забеременела, а аборт ей делать в ее положении нельзя, принес цветы, сникерсы и бабки. Сперва Анна Павловна не хотела его и на порог, но потом… ты ж знаешь их!.. когда надо в рыло, так у них язык в задницу втягивает.

Я поинтересовался:

– А что Марьяна?

– Она еще в универе. Представляешь, что будет, когда вернется?

– Он к тому времени смоется, – сказал я уверенно.

Я уже закрывал дверь, как Бабурин злорадно кинул мне вдогонку прямо в щель противотанковую гранату:

– А этот гад еще и негра!

Конечно, я достойный человек и все такое, а еще больше – стремлюсь им быть, пока же я – человек Теренция, то есть со всеми слабостями человека. Дважды прерывал работу, выходил на веранду, а в третий раз там уже сидел Бабурин, нетерпеливо ерзал.

– Что-то чайку восхотелось, – сообщил он. – Да и вообще… Надо отдохнуть, все равно сколько у государства ни воруй – своего не вернешь! Интересно, погнали они его или нет?

– Должны бы погнать, – сказал я нехотя, говорить за спиной Майдановых про их беду не хотелось. – Но кто знает… Больно оба мягкие.

– Интеллигенты, – определил Бабурин. – Правда, что вы оба – доктора наук?

– Правда, – ответил я.

Он оглядел меня с головы до ног, пришлось даже заглянуть под стол, сказал с сомнением:

– Не брешешь?

– Да вроде незачем. А что?

– Да больно не похож на профессора!.. Вон Майданов похож. Эх, самому, что ль, пойти в профессора?.. С другой стороны, хотя от знаний еще никто не умирал, но все же рисковать страшновато.

Я скривился, он жизнерадостно захохотал.

– Я вижу, и тебе не нравится мое великолепное отсутствие чувства юмора?.. Не смотри на жизнь мрачнее, чем она на тебя… Выбирая из двух зол, бери оба: потом и этого не будет, все идет к тому, обещают новый кризис…

В дверях показался Лютовой, чуть поморщился, поинтересовался:

– Ну и кто кому накостылял? Спартак Крассу или Красс Спартаку?

Бабурин оживился.

– «Красс»? Клевое имечко!.. Но я о такой команде не слышал!

– Крутая команда, – сказал Лютовой. Он присел рядом со мной. – Она Спартака разделала под орех. А их главного нападающего, капитана и играющего тренера – вообще распяла на кресте…

Майданов вошел следом, сказал укоризненно:

– Что же вы так, Алексей Викторович!.. Нехорошо.

– Разве? – удивился Лютовой.

– Очень, – укорил Майданов.

– Да нет, в самый раз засандалил, – ответил Лютовой.

Бабурин вертел головой, не понимая ни одного, ни другого. Я морщился, потом отвернулся и стал смотрел на ночной город. Майданов из тех, кто все еще по старинке возвеличивает бабуриных, то есть «простой народ», считает, что тот может быть чему-то опорой. Дурь, народ абсолютно некомпетентен ни в искусстве, ни в политике, но к его мнению почему-то апеллируют, когда решают, какой памятник поставить в центре Москвы, какой строй выбрать, с какой страной торговать. Все задачи народа – производить промышленные богатства: как-то – хлеб и прочие товары, включая компьютеры, их тоже делает народ, но в остальном – молча сопеть в тряпочку.

Я далеко не старик, но еще застал время, когда весь мир говорил, писал, думал о «людях труда», о «простом человеке». В США выходили романы, вроде «Гроздьев гнева» Стейнбека, о жизни рабочих-шахтеров, эти труды получали Нобелевские премии, о них писали, их обсуждали. И так по всему миру. Потом от простых рабочих перешли к просто работающим. В США появились романы Хэйли о работниках аэропорта, больницы, автомобильного завода, помню цикл романов про ученых-атомщиков…

Но сейчас и с этим вывихом покончено. А если вдруг где и мелькнет фильм о работающих, то это работники кино или газет – о себе как приятно снимать! – или же адвокатура, чей нос постоянно в грязной заднице милых сердцу скандалов, шантажа, убийств. А на первых местах, ессно, киллеры, проститутки, наркоманы, манекенщицы, фотомодели… А простой народ – это…

– Электорат, – сказал я вслух.

Ко мне повернулись, я брякнул совсем уж загадочно, куда и вставить мое загадочное уточнение, Майданов поинтересовался осторожно:

– Это вы о простом народе?

– А его уже нет, – ответил я. – По крайней мере того, с чем стоит считаться. И это уже заметно, так что давайте перестанем лицемерить и говорить о «простом человеке» как о чем-то ценном. Где заметно? Да посмотрите на экраны кинотеатров, на телепрограмму, посмотрите на прилавки книжных магазинов, загляните хотя бы в газеты… Где что-то о «простом человеке»? Недолгим был период достоевщины, недолгим… Кстати, если вам кажется, что этот период был только у нас, ошибаетесь. О знатных доярках и стахановцах писали во всем мире. По крайней мере, в Европе. И в США. У них на этом поприще выдвинулось немало гигантов вроде Теодора Драйзера, Джона Стейнбека, что получил Нобелевскую премию за описание быта простых шахтеров. Последними в этой плеяде суперзвезд были звезды типа Хэйли с его производственными романами…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});