42 - Томас Лер

ФАЗА ПЯТАЯ: ФАНАТИЗМ

1

Будущее черно. Оно лежит в наших зрачках, оно там, пока мы существуем. Об этом мы и раньше могли бы догадаться, когда сохраняли себе на память картинку для будущего ночного кошмара или видеоклипа, когда среди сотен манекенов в уличных кафе и шикарных ресторанах спорили с загорелыми и небритыми философами из-за спрятанных пасхальных яиц[69] времени. Надежные — до смерти надежные — фотоэлементы управляли стеклянными дверьми, которые некогда моментально раздвигались для каждого и при каждом шаге. Ты хочешь что-то увидеть, а через широко распахнутые двери уже хлынул поток времени и проносится сквозь тебя в прошлое, смывая твой труп, в тот самый момент, когда ты как будто понял, что же перед тобой. Город Женева и его сто шестьдесят тысяч болванчиков ждут твоего следующего шага. Предвидеть, предсказать можно только большие вещи, пару десятков тысяч домов, гигантскую лужу озера, горы Салев, Монблан, Модит — колизей будущего, его застывший архитектонический скелет, не тронутый с момента последнего ледникового периода или последней бомбардировки. И напротив, сомнительное, шепчущее, текущее, целлулоидно-серое, призрачно непостижимое копошение будущих людей на арене этого колизея всегда оставалось для нас непроницаемым, мы ощущали только жестокий и властный ритм, командующий массами, день, ночь, начало работы, конец работы, час пик, пробка, телевизор, сон. И как же сильно притягивал футуристический мир теней и призраков, который в любой миг мог оборотиться кровеносным, пульсирующим многоцветием настоящего времени настоящей жизни: рождение, любовь, брак, авария, смерть. Все это, биенье волн, течения, приливы и отливы, великое беспокойство отнято у нас, социальное море исторгло нас на берег безвременья. Осталось — ближайшее, нижний слой под последней рубахой. Наше будущее — собственное тело. Если я буду существовать, то наткнусь на мои кости, на полутьму моей головы, на расплывчатую, своеобразно вместительную внутренность моей груди. Если моя плоть не отбивает для меня времени, то времени у меня нет, и все коченеет. Следующая секунда столь же верна и реальна, как движение моей правой руки, которая уже поднимается. Я предсказываю следующее биение моего сердца — или ничего. Семьдесят тел, вскоре только шестьдесят восемь, на территории ЦЕРНа в нулевую неделю, сорок, нет, сорок один сейчас, если верить списку. Никаких споров зомби в кафе.

Давно не виделись: Анри Дюрэтуаль, любитель бразильских трансвеститов. Разжирел, старина. Неумело заверяет, что уже три года как не был в Париже. Вместе с ним за столиком — Стюарт Мюллер и шотландец Джордж Бентам с посеревшим лицом, в солнечных очках с желтыми стеклами. За соседним — маниакальный семьянин ЦЕРНист Оливье Лагранж, чья жена Мария и дочери (Мария-Анна, Мария-Тереза, Мариэлла) вянут и тлеют на роскошной вилле с прекрасным старым садом, потому что, не в силах от них оторваться, он тем самым заживо убил их, некротизировал, превратив дом свой в светлый склеп. Тем не менее или как раз поэтому он, по-видимому, отлично ладит с супругами Штиглер, коренастыми бывшими референтами Тийе, которые не надышатся на свою дочку-эльфенка и одевают ее как китайскую принцессу, а в день рождения подарили сто шестьдесят тысяч кукол в натуральную величину. Я замечаю, что образовались новые группировки и союзы, например, между базельцем Шмидом, ковавшим железо пока горячо, и Каролиной Хазельбергер, экс-секретаршей Мендекера, чьи невысокий рост и заметная пуче-глазость подошли бы скорее Стюарту Миллеру, или между наконец-то объявившимся (некогда голубым?) математиком Берини и по-мальчишески дерзкой Моник Серран, всегда одетой исключительно «от кутюр», которую Кубота называет не иначе как «эта злая женщина» (помилуй, Хронос, тех болванчиков, что попадутся им на пути!). Пятнадцать, двадцать людей постоянно встречаются на набережных, точнее, уже только на набережной Монблан, сконцентрированное и гипернервозное общество, похожее на сжатые в коробке? Планка элементарные частицы. Кто-то не носит не только часов, но и почти никакой одежды, точно готовясь к скорой кремации, в то время как другие, и их большинство, внезапно вспомнили про былые тщательность и аккуратность и, кажется, ожидают комфортабельной яхты, которая должным образом перенесет их в пространство-время повсеместно стреляющих бутылок шампанского.

Опять забвенье ритма, опять страдаем от путаницы в летнюю ночь. Вдруг чувствуя в кафе легкую усталость, понимаешь, что сейчас четыре часа (гипотетического) утра или семь вечера, причем вторично, за тридцатипятичасовой пылающий день. Тогда валишься в сон, безудержно, как прежде набрасывался на бордель или, оголодав, на закусочную. Просыпаешься в чулане или в дорогих апартаментах. Так я — почти случайно — вновь встретил графиню с ее росистым норковым мехом, которая, как встарь, была влажна и радушна, хотя и без приветствия. Не прикоснувшись к ней, я провалился в сон, как истукан, через четыре часа очнулся для услад, но тут же позабыл, чего, собственно, в ней ищу. Рассеянно простившись, оделся, но развернулся у двери и, присев на кровать, умиленно рассматривал ее мечтательное, тонко очерченное лицо, веснушки, аристократически орлиный нос, узкий рот. Чтобы она вспоминала меня в мое отсутствие, я подарил ей хронометрического зайца Пьера Дюамеля, мой верный талисман все эти ложно-годы. Прочие зомби рассказывали о похожих бессмысленно-щедрых жестах. Кубота попросту забыл где-то свой рюкзак оценочной стоимостью десять миллионов швейцарских франков.

Наверное, никто не знает больше, чем Пэтти Доусон. Я почти уверен, что кто-нибудь из прежних приятелей по ЦЕРНу поделился с ней планами опытов на Пункте № 8. И все же ее не расспрашивают, веря, что лучше дождаться Шпербера с полным отчетом. В результате наших, говоря словами Катарины, саранчовых набегов многозвездные прибрежные рестораны страдают от продуктового дефицита эры социализма, так что горячий кофе, столь необходимый для трудоемких дебатов и аритмических фаз, приходится приносить от вокзала Корнавен. В трезвом состоянии Пэтти отказывается упоминать о мосте Эйнштейна — Розена. Наконец-то пришло время экспериментов, после пяти лет изматывающих, безысходных теорий. По этому пункту царит общее согласие, видимо замечательно подтверждающее Шперберово учение о фазах. Зомби эпохи безумных световых лет все без исключения стали фанатиками, фанатиками (спасительного, как они надеются) дела или фанатиками-фаталистами, как мы с Куботой, которых целое море отделяет от их возлюбленных (чудовищная, непроходимая громада стеклянных осколков между Кореей и Японией с миллиардами впаянных рыбо-мобилей и бесконечность, которая внезапно легла между мной и Карин в том гостиничном номере, ибо, согнувшись над ней, как зубной врач — может быть, имитируя ее саму? — я понял, что не смогу больше до нее дотронуться). Принудительно сплоченная команда полуденных призраков желает добраться до выхода, прорваться к бездыханным болванчикам, которые скованно стоят вокруг наших столиков и над ним, на балконах отеля, или сидят (все еще?) за рекой спиной к спине на газоне острова Руссо, или запаяны в автомобильные клетки, мешая свободной ходьбе по улицам. С чисто математической точки зрения, говорит одетый в безупречный летний костюм коричневого цвета и лоснящийся, как маньяки в кино, Лагранж за столиком с двумя одетыми на четверть в ярко-розовое (посещенными) англичанками, гигантской расширяющейся вселенной соответствует крошечная сжимающаяся, следовательно, из точки перехода, из мертвой точки, где мы, похоже, несколько лет находимся, есть два пути, возвращение, обратный взрыв большого воздушного шара или хлопок взорвавшейся горошины, который, возможно, спровоцирует что-то вроде бешено мчащегося будущего, словно временное измерение на полосе обгона. Ради того, чтобы снова сесть за руль, откликается «леди Диор» (Моник Серран), она готова рискнуть чем угодно. Упоенное одобрение всех прочих безумных автомобилистов вокруг. Берини и Джордж Бентам, откинувшись, как шаловливые мальчишки, на спинки стульев, принялись крутить воображаемые рули и переключать несуществующие передачи. Если бы вдруг одним РЫВКОМ их АТОМы рванули бы вперед и, перестроившись за грязно-белым грузовичком «Метплер, аварийный электроремонт», свернули бы налево на улицу Монту, мы, вероятно, не остолбенели бы от изумления, но быстро сами нащупали бы ногой педаль газа. Тень Хаями, очевидно, вдохновила автомобильные мечтания, затмив перспективу разрывания нас в клочья за счет инфляции времени. Хаями появился внезапно, хотя без спецэффектов, отделившись вдруг от мавзолея герцога Брауншвейгского[70].

Зомби обыкновенный социально непригоден. Мы еще можем сконцентрироваться, когда полусонными призраками сидим в кафе, предчувствуя то ли страх смерти, то ли дрожь предстартовой лихорадки. Но вот уже несколько лет никто из нас не видел настоящего боевика.