Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

у Дениса, который с вещами уже ждал на ресепшене.

Режиссер хмыкнул:

– Тебе Лама про баню рассказывал?

– Ну а то.

– Ему там клево было. С ними. Он там ржал, пил, ел. Кайфовал, короче говоря. Не удивлюсь, если он вообще не приедет.

– Ну хватит тебе, – сказал Лама, появляясь в фойе следом за мной. – Просили ж до Питера не кусаться.

– Ох, боюсь, не сдержусь я, – скрипнув зубами, сказал Денис.

Я тоже скрипнул зубами, но скорей от досады: чем ближе был финиш, тем, увы, тяжелей становилось уберечь нашу команду от неизбежного распада.

К счастью, Камов приехал даже раньше, чем обещал, и обошлось без новых ссор.

«Не ралли, а сплошное разочарование, – думал я, когда мы уже подъезжали к городской черте. – Нигде ничего не поменялось в лучшую сторону. Ну, разве что центр Южно-Сахалинска стал покрасивей, но там вся роскошь – на деньги нефтяников, а власти только фасады красят и с улыбкой отчитываются, как здорово они освоили бюджет. И никого не волнует, что за этими яркими обновленными ширмами – нищета, разруха и медленная смерть… Медленный, но верный конец…»

Если перед самым путешествием я, признаться, хотел написать что-нибудь объемное, то после визита на Ирбит руки опустились. Пермь только добавил негатива, и я крайне сомневался, что за остаток ралли меня навестит долгожданная муза.

Впереди ждал Ярославль.

* * *

1967

Запах гари ударил в нос, и Владимир Андреевич открыл глаза и уставился в потолок палатки. Вокруг царила тьма, было, наверное, два или три часа ночи. Приподняв голову, Привезенцев выглянул наружу: ветер, бушевавший там, гонял сизый дым от палатки к палатке.

«Что там такое творится? – забеспокоился Владимир Андреевич.

Он покосился в сторону спального мешка Альберта, но в темноте не рассмотрел, на месте ли его товарищ.

«Разбудить? Да нет, пойду сам гляну для начала…»

Выскользнув из спального мешка, Привезенцев надел брюки и ботинки и выбрался из палатки. Зябко поежился: в одной майке ночью было все еще прохладно. Оглядевшись по сторонам, режиссер заключил: другие пока что спят.

«Но если ветер не стихнет, точно проснутся – как же гарью пахнет…»

Определив, откуда валит дым, Привезенцев устремился в том направлении. По дороге он подхватил с земли палку, взвесил ее в руке: сгодится ли для защиты от невидимого поджигателя? Хотя сложно было вообще понять, откуда взялись в такой глуши другие люди.

«Впрочем, может, такие же путешественники, как мы – мало ли у партии идей, связанных с пятидесятилетием Октября? – подумал Владимир Андреевич, осторожно ступая по зеленой траве, которая росла здесь крохотными островками. – Может, какие-нибудь велосипедисты припозднились и теперь, став лагерем под Пермью, пытаются развести огонь, чтобы сварить себе похлебку и вдоволь наесться с дороги?»

Такая мысль показалась режиссеру немного странной, но он не зря был человеком искусства: фантазия его, богатая, практически безграничная, мигом нарисовала перед внутренним взором Привезенцева сцену позднего привала. Вот двое под светом фонарика наспех разбирают палатку, а третий пока поджигает хворост, при этом облизываясь – до того голоден…

Но стоило перевалить через холм, и эта картинка рассыпалась на сотни осколков: за пригорком сидел не кто иной, как Альберт. Журналист сжигал какую-то тетрадку – сжигал тщательно, не спеша, вырывая из нее по одному-два листка, видно, чтобы разгоревшимся пламенем не привлечь внимание попутчиков и все закончить тайно.

От внезапной догадки Владимира Андреевича прошиб озноб.

– Альберт? – тихо позвал он старого друга.

Журналист от неожиданности едва не выронил из рук коробок спичек. Резко обернувшись, он испуганно уставился на режиссера.

– Ты чего этот тут жжешь? – спросил Владимир Андреевич.

Они неотрывно смотрели друг другу в глаза. Привезенцев ждал ответа, уже догадываясь, каким он будет; Альберт боялся его озвучить и будто бы пытался взглядом удержать старого товарища на месте.

Пауза затягивалась.

– Ты только не сердись, Володь… – наконец пробормотал журналист.

Руки Привезенцева сжались в кулаки, пульс забился в висках. Гнев переполнял режиссера изнутри.

«И кто? Кто мне нож в спину воткнул? – клокотало в мозгу. – Тот, от кого меньше всего ждал…»

– То есть ты подсматривал за мной, когда я писал, – прорычал режиссер. – А потом выбрал подходящий момент и залез ко мне в рюкзак…

– Володь… я же… я не для себя… не для… не для них! – бледнея еще больше, выкрикнул Альберт.

– Тогда для кого? – требовательно вопросил Привезенцев. – Отвечай, для кого?!

Казалось, они уже так громко кричат, что скоро действительно все проснутся и сбегутся на шум.

Последний сожженный лист, догорев, свернулся в черный кокон и улетел, подхваченный очередным порывом беспощадного ветра.

– Для… тебя, – с трудом выдавил Альберт.

Брови Владимира Андреевича взлетели на лоб. Такого ответа он явно не ожидал. Мир перевернулся, ударил больно сверху, припечатал, будто могильной плитой, буквально расплющил все, что было дорого, втоптал в грязь все идеалы…

– Для меня? А чем мне это может помочь? Ты же просто… просто сжигаешь то, что я кропотливо записывал всю поездку…

– Чтобы они до него не добрались, – быстро вставил Альберт. – Если дневников не будет, и дела не сошьют, пойми.

«А ведь и впрямь странное какое-то предательство выходит, – вдруг подумал Владимир Андреевич. – Если это все сделано по наказу партии, разве там не распорядились бы доставить улики? А сжигать эти улики до того, как их увидят те, кто должны… бред, бессмыслица».

С этой точки зрения поступок Альберта казался совершенно лишенным логики.

«Да и сколько лет я его знаю?.. Не бывало разве, что во время редких предновогодних посиделок в редакции или в Доме профсоюзов он, растрогавшись, доверительно сообщал мне, как ему надоело молчать о действительно важном и писать лишь о том, что по душе цензорам?..»

Взгляд Привезенцева снова упал на дневники. Они, растрепанные, лежали у ног Альберта, рядом с коробком охотничьих спичек.

– Подними, пожалуйста, то, что осталось и отдай мне, – сказал Владимир Андреевич тихо, но твердо.

Альберт бессильно уронил голову, просидел в такой позе несколько секунд, но потом все же подчинился воле товарища – встал, с тетрадью в руке, подошел к режиссеру и вернул ему украденное. Тетрадка теперь напоминала какую-то диковинную птицу, которую безжалостно выпотрошил бессовестный браконьер.

«Прервали полет бедняге…»

Поколебавшись, Привезенцев шагнул к Альберту и крепко обнял его. Журналист от неожиданности вздрогнул, но тут же облегченно расслабился.

– Спасибо тебе, дорогой друг, – прошептал Владимир Андреевич, – что, пусть неловко, по-своему, но пытаешься меня оградить от бед.

Альберт кивнул и украдкой облизал пересохшие губы.

– Я не хотел, чтобы ты узнал, скажу прямо, – едва слышно произнес он. – Но и плана у меня никакого не было. Только когда сегодня остановились, решил: пора что-то делать, потом будет поздно. Тем более что Рожков на тебя уже тоже косо посматривает.

– Я заметил, но, думал, он не рискнет больше ко мне соваться – после нашей последней ссоры.

– А мне кажется, все наоборот, Володь. Он с самого начала искоса на тебя поглядывает…