Девяносто третий год - Виктор Гюго

Солнце уже приближалось к горизонту. Вдруг, среди этого глубокого мира природы, блеснула молния, сверкнувшая из чащи леса, и затем раздался громкий гул. Это был пушечный выстрел. Эхо подхватило этот гул и стало перекатывать его с холма на холм, с возвышенности на возвышенность. Шум разбудил Жоржетту.

Она приподняла немного голову, вытянула пальчик, прислушалась и проговорила: «Бум!»

Но шум умолк, и снова водворилась тишина. Жоржетта опять склонила свою головку на Гро-Алена и снова уснула.

Книга четвертая

МАТЬ

I. Смерть шествует

В этот самый вечер мать, которая, как читатель знает, брела почти наугад, едва не падала от усталости, проходив целый день; впрочем, она это делала ежедневно: она все шла и шла, никогда не останавливаясь. Даже когда она засыпала от усталости в первом попавшемся углу, это нельзя было назвать сном, точно так же, как нельзя было назвать питанием те крохи пищи, которые она от времени до времени принимала и которые не в состоянии были бы насытить даже птицу. Она ела и спала ровно столько; сколько было необходимо для того, чтобы не упасть на землю мертвой.

Предшествовавшую ночь она провела в пустом сарае. Во время гражданской войны подобные убежища встречаются часто. Она нашла среди открытого поля четыре стены, раскрытую дверь, немного соломы под остатками кровли и улеглась на этой соломе, под этой крышей, чувствуя сквозь солому, как под нею шныряли крысы, и видя сквозь остатки кровли мерцание звезд. Она проспала несколько часов; затем проснулась среди ночи и пустилась в путь, чтоб успеть пройти возможно большее пространство до наступления полуденной жары. Для пешехода летом полночь приятнее полудня.

Она, как умела, старалась держаться того пути, который указал ей вантортский крестьянин, и следовала по возможности в западном направлении. Если бы кто-нибудь был рядом с ней, он мог бы ясно расслышать, как она ежеминутно повторяла: «Ла-Тург». Кроме имен своих троих детей, она теперь помнила только это слово.

Но ходьба не мешала ей думать. Она думала о пережитых ею приключениях, обо всем, что она перестрадала, о всем, с чем ей пришлось смириться, — о своих встречах, о грубом с ней обращении, о поставленных ей условиях, о предложенных и заключенных сделках, то из-за убежища, то из-за куска хлеба, то просто из-за указания дороги. Несчастная женщина более достойна сожаления, чем несчастный мужчина, потому что она в то же время является и орудием удовольствия. Ужасный торг! Впрочем, что ей было за дело до этого, лишь бы ей удалось разыскать своих детей!

В этот день ей прежде всего попалось на пути селение. Заря едва брезжила, и все вокруг было еще окутано ночным сумраком. Однако несколько ворот, выходивших на деревенскую улицу, были уже приотворены, и из окон высовывались головы любопытных. Обыватели волновались, как потревоженный пчелиный улей. Вызвано было это волнение неожиданно раздавшимся среди ночной тишины стуком копыт и колес.

На площади, перед церковью, стояла перепуганная толпа, которая, подняв глаза кверху, смотрела на что-то, спускавшееся по дороге к селению с ближайшего холма. Это была большая четырехколесная телега, запряженная пятью лошадьми, с цепями вместо постромок. На телеге были навалены какие-то длинные брусья, среди которых виднелось что-то неопределенной формы, и это что-то было покрыто большим чехлом, похожим на саван. Десять верховых ехали впереди телеги и столько же позади нее. На них были надеты треугольные шляпы и над их плечами виднелись острия сабель наголо. Все это шествие, медленно приближаясь, отчетливыми черными линиями выделялось на горизонте; и телега, и лошади, и всадники — все казалось черным. Сзади них брезжила заря.

Эта процессия въехала в селение и направилась на площадь. Тем временем, пока повозка спускалась, немного рассвело, и можно было яснее различить кортеж, похожий на шествие призраков, так как из его среды не раздавалось ни единого звука.

Всадники оказались жандармами, державшими сабли наголо. Покрывало было черное.

Несчастная мать со своей стороны вошла в селение и приблизилась к толпе крестьян в то самое время, когда на площадь въезжали повозка и жандармы. В толпе раздавались вопросы и ответы, произносимые вполголоса.

— Что это такое?

— А это из Фужера везут гильотину.

— Куда же ее везут?

— Не знаю. Говорят, что ее везут в какой-то замок около Паринье.

— Пускай ее везут куда угодно, лишь бы она не останавливалась здесь!

Большая повозка со своею кладью, покрытой чем-то вроде савана, жандармы, лязг цепей, молчаливый конвой, ранний утренний час — во всем этом было что-то неестественное.

Кортеж проехал по площади и выехал из деревни. Последняя лежала в котловине, как раз между спуском и подъемом. По прошествии получаса крестьяне, оставшиеся стоять как вкопанные, снова увидели мрачную процессию на вершине холма, лежавшего к западу. Большие колеса прыгали по выбоинам, цепи упряжи бряцали среди тишины раннего утра, сабли блестели, обливаемые лучами восходящего солнца. Поворот дороги — и все исчезло.

В эту самую минуту Жоржетта, как мы видели выше, просыпалась в библиотечной зале и любовалась своими розовыми ножками, между тем как лежавшие рядом с ней маленькие братья спали еще сладким сном.

II. Смерть говорит

Мать с любопытством посмотрела на проехавшую мимо нее странную повозку, но не поняла, да и не старалась понять, что это такое, так как перед глазами ее носилось другое видение — ее дети, поглощенные мраком.

Вскоре после того, как кортеж исчез из виду, она вышла из деревни и направилась по той же дороге, немного позади заднего взвода жандармов. Вдруг ей припомнилось слово «гильотина». «Гильотина», — подумала она. Эта дикарка, Михалина Флешар, не знала, что это такое, но какой-то инстинкт подсказал ей неведомый смысл этого слова. Она, сама не отдавая себе отчета, почему-то задрожала, и ей показалось страшным идти за этой машиной; она взяла влево, свернула с дороги и углубилась в чашу деревьев, оказавшуюся Фужерским лесом.

Пробродив некоторое время, она увидела на опушке леса колокольню и крыши. Она проголодалась и потому пошла по направлению к этим зданиям. Селение было одно из тех, в которых республиканцы устроили сторожевой пост.

Она дошла до площади перед квартирой мэра. И в этом селении среди жителей царили страх и волнение. Перед низким крыльцом в несколько ступеней, составлявших вход в мэрию, толпился народ. На крыльце стоял какой-то человек, державший в руках развернутым какой-то лист; позади него стоял военный конвой. Справа от него стоял барабанщик, а слева — чиновник, с горшком клея и кистью в руке. На балконе, над входной дверью в мэрию, стоял сам мэр, опоясанный поверх своей крестьянской одежды трехцветным шарфом. Человек, с развернутым листом бумаги, был общественным глашатаем. Поверх его официальной перевязи висела небольшая сумка, что означало, что он переходит из селения в селение и что ему поручено огласить что-то для всеобщего сведения.

В ту самую минуту, когда Михалина Флешар приблизилась к крыльцу, глашатай только что развернул лист и принялся читать громким голосом:

«Французская республика, единая и неделимая…»

Раздалась барабанная дробь. В толпе произошло некоторое движение; одни сняли шапки, другие надвинули шляпы еще ниже на глаза. В те времена и в той стране можно было почти безошибочно определить мнение человека по его головному убору: в шляпах были роялисты, шапки были на республиканцах. Говор прекратился. Все стали прислушиваться. Глашатай продолжал читать:

«…в силу данных нам Комитетом общественного спасения приказаний и полномочий…»

Барабанщик вторично забил дробь. Глашатай продолжал: «…и во исполнение декрета национального Конвента, лишающего покровительства закона всех бунтовщиков, захваченных с оружием в руках, а также подвергающего уголовному наказанию всякого, кто даст у себя убежище или будет способствовать бегству…»

— Что такое значит «уголовному наказанию»? — шепотом спросил один из крестьян у своего соседа.

— Не знаю, — ответил сосед.

«…принимая в соображение, — продолжал глашатай, махая в воздухе афишей, — 17-ю статью закона от 30 апреля, предоставляющую неограниченные полномочия комиссарам в возмутившихся провинциях, — объявляются стоящими вне закона…»

Здесь он помолчал немного и затем продолжал:

«…лица, обозначенные нижеследующими именами и фамилиями…»

Толпа замерла. Глашатай еще более повысил голос и продолжал:

«…Лантенак, разбойник!»

— Это он о нашем барине, — пробормотал один из крестьян. И по всей толпе пронеслось:

— Это наш барин.

«…Лантенак, бывший маркиз, а ныне разбойник! — продолжал глашатай. — Иманус, разбойник!»