Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние - Лев Кассиль

Глава 13

Идет война

«Идет война народная, священная война!» – пело по утрам радио. С этого начинался день. Густые, суровые мужские голоса пели каждое утро в черной воронке репродуктора: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна! Идет война народная, священная война…» А потом передавали сводку Советского Информбюро. В самую больную точку сердца вонзались эти сводки. Взят был Смоленск, пал Киев. И тяжело было глядеть на карту. По этой самой карте я еще недавно сдавала географию СССР. Когда никого не было в комнате, я мерила циркулем расстояния. Сперва от границы до Москвы, потом от Минска до нас. Смоленск был как раз посередине, а теперь посередине между немцами и Москвой оставалась Вязьма. И такая тревога и за Москву, и за маму с папой, и за моих ребят – за всех нас точила тогда душу, что во рту появлялся какой-то противный медный привкус, и я не могла есть, огорчая отца.

– Ты, Симочка, наоборот, подкрепляйся. Пересиль себя… Еще что впереди терпеть придется – сейчас трудно сказать. Ты кушай, кушай, пока имеется.

– Что же это будет, Андрюша, что с нами со всеми будет? – причитала мать. – Вон Бурмиловы уже Таточку в Казань отвезли. В тридцать четвертой квартире тоже все эвакуировались. Может быть, и нам Симочку послать к Георгию, пока не поздно?

– Никуда я не поеду, мама. По-моему, ясно было сказано.

Как я могла уехать, как я могла оставить пионеров своих и Москву, которую полюбила теперь так, как никогда не любила! Да я и дня не смогу прожить без нее, если буду знать, что ей грозит опасность.

А от Амеда давно уже не было писем. В последнем, которое шло очень долго, он сообщал, что находится в кавалерийской части на формировании и ждет назначения. Может быть, он уже на фронте?..

Когда мне становилось совсем тоскливо и страшно, я доставала завернутый в платок обгорелый блокнот Расщепея. Я его и на крышу брала, и в укрытие носила во время тревоги, если не была дежурной. Это было все, что мне теперь осталось от Расщепея.

В книжечке сохранилось несколько страниц, и я в десятый раз перечитывала их, так что скоро знала все записи Расщепея наизусть. Особенно запомнилась мне сделанная Расщепеем выписка из дневника Льва Николаевича Толстого: «Храбрость есть такое состояние души, при котором силы душевные действуют одинаково, при каких бы то ни было обстоятельствах. Или напряжение деятельности, лишающее сознания опасности. Или есть два рода храбрости: моральная и физическая. Моральная храбрость, которая происходит от сознания долга, и вообще от моральных влечений, а не от сознания опасности. Физическая та, которая происходит от физической необходимости, не лишая сознания опасности, и та, которая лишает этого сознания. Пример 1-ой. Человек, добровольно жертвующий собой для спасения отечества или лица…»

Дальше страничка обгорела, и неизвестно было, записал ли Расщепей пример того, что Толстой называл физической храбростью. Я долго думала над этой записью. Вот когда я на крыше – это, наверно, все-таки моральная храбрость. Ну хорошо, а Жмырев, когда кинулся, чтобы показать себя людям, на зажигалку? Это что – тоже моральная храбрость? Нет, это он сделал ради выгоды – значит, для себя, для своей персоны. Ну, тогда это уже, пожалуй что, и физическая…

Много было там еще уцелевших наполовину заметок.

Сохранились такие:

«Паскаль где-то сказал: мы не живем – мы ждем и надеемся».

Тут же другим карандашом размашисто, как будто сердито было написано рукой Расщепея:

«Славная позиция, нечего сказать! А мы не ждем, мы действуем; не надеемся – а знаем. Действовать, бороться, искать, добывать – разве это не жизнь! Жизнь – это поиск…»

Дальше опять страница обгорела.

Нашла я в книжечке слова, которые много раз слышала от Александра Дмитриевича:

«Тезисы для выступления у пионеров.

Главное, что мы должны воспитать в людях, – это бережное, почти влюбленное отношение к внутреннему достоинству человека. Человеческое достоинство – вот главное. Остальное приложится. Капиталист не уважает человека. Он кладет его личность под пресс, выжимая все соки. Если бы уважал, не эксплуатировал бы. Революция – это борьба за человеческое достоинство всего народа. Фашисты – себялюбивые ненавистники человечества…»

Я показала эти заметки Ромке Каштану. И мы с ним долго толковали о храбрости, о человеческом достоинстве. Ромка тоже стал как-то серьезнее. Правда, явившись ко мне после большого перерыва, он тотчас же начал дурачиться:

– Ну, как живешь, Сима? Как эти твои лунатики, халдеи и телескопы поживают? У меня для них есть великолепные детские стихи, как раз для вашего пионерского возраста. Так сказать, переработка довоенного Михалкова на военный лад. Вот слушай: «А у нас упал фугас. Это раз. А у нас – противогаз. Это два-с. А у нас наша мама собирается…» Кстати, Татка Бурмилова уже с мамашей отбыли в энском направлении. А ты еще не собираешься?

Потом он сел, снял пилотку, сложил ее и хлопнул по колену:

– Нет, шутки шутками, а ты, Сима, подумай. Тем более, что тебе есть куда. А? – Он вопросительно посмотрел на меня. И я опять почувствовала, что щеки у меня начинают краснеть. – Нет, правда. У тебя брат в Ашхабаде. Он вас там всех устроит. Чего тебе зря тут подвергать себя опасности?

– А что же ты сам себя подвергаешь?

– Ну что ты равняешь!.. Ну ладно, ладно! Сейчас мне будет прочитана, чувствую, лекция о женском равноправии. Не хочу спорить. Я к тебе не спорить зашел, а проститься. Нас с ребятами посылают на укрепления. Куда-то не очень близко. Хотя… далеко сейчас уже ехать некуда.

Мы долго сидели с ним. Вот тут я ему показала книжечку Расщепея; заметки Александра Дмитриевича произвели на Ромку сильное впечатление.

– Сима, можно мне списать вот насчет храбрости? – спросил он.

И тщательно переписал к себе в карманную книжечку толстовское определение храбрости.

– Здорово! – сказал он мечтательно. – «Одинаково действовать при любых обстоятельствах». Верно! Это и есть храбрость. Понимаешь, Сима: значит, человек поступает так, как он решил сам, не под влиянием обстоятельств. Здорово! Ей-богу, здорово! Классически здорово! «Напряжение деятельности». Лихо сказано! Я это всем ребятам покажу.

Потом он встал, вздохнул. Расправил пилотку, опять положил ее.

– Ну, Крупицына, прощай. Говорить ничего не буду, а то еще чего-нибудь сострю – обозлишься на прощанье. А я этого не хочу. Скажу только одно: будь!..

– Что будь? Кем будь? – не поняла я.

– Вообще будь. Я хочу, чтобы ты была на свете. Ведь знаешь, Сима… многие не будут.

Таким я еще Ромку никогда не видела.

– Быть – это мало, – сказала я. – Надо быть такой, как надо. Быть всякий может. Даже Жмырев. Это нехитрое дело.

– Ты только будь, – повторил тихо Ромка, – слышишь, Сима, будь! Я этого очень хочу. А плохой ты не будешь, я тебя знаю. Ведь ты не только Сима, ты еще Устя. Двойная нагрузка… Я ведь тебя немножко знаю. Знаешь, я из всех наших девчонок только тебе по-настоящему верю. Честное слово. Я прямо-таки убежден: если что, так ты лучше решишь совсем не быть, чем быть такой, какой стыдно быть. Так вот, Сима, будь!

– Ну, и ты, Рома, будь!

– Как-нибудь, – сказал он.

Оба мы невесело засмеялись. Ромка надел пилотку, браво откозырял мне:

– Папахен с мамахен – мой привет, и всей прочей фисгармонии.

Это, очевидно, относилось к настройщику.

И Ромка ушел. А мне стало еще грустнее. Мне захотелось вернуть Ромку и сказать ему что-нибудь очень хорошее. Но с ним было трудно говорить, он все любил обращать в шутку. Бедные наши мальчишки! Тяжело им там придется, на укреплениях! И, наверно, опасно там. Я вспоминала теплое, забавное Ромкино прощанье: «Будь!» «Будь, Ромка, будь!» – сказала я про себя. Как хочется, чтобы все были! А по радио пели: «Идет война народная…» И за окном видны были в вечернем небе десятки, а может быть, и сотни уже поднятых аэростатов заграждения.

А война шла на нас. Все больше людей в военной форме появлялось на улицах. Разъезжали маленькие, смешные, кургузенькие машины – «газики». Особенно много их было в Охотном ряду, у гостиницы «Москва». Фронтовики соскакивали на ходу с машин. На них были пыльные шинели или выгоревшие гимнастерки с зелеными, защитными нашивками. Они шумно здоровались друг с другом. И я жадно приглядывалась к этим людям. Они приехали прямо оттуда. Может быть, еще несколько часов назад они были в бою, в них стреляли, и они своими глазами видели перед собой врага… Сводки становились все огорчительнее. И каждый раз мне казалось, что мир делается все теснее. Пространство, в котором мне и всем, кто мне был дорог, можно было жить, сужалось. Особенно я чувствовала это, когда проходила мимо вокзалов. Названия их напоминали мне о том, что захватил у нас враг. Вот Киевский вокзал с часами на высокой прямоугольной башне. Киевский… А с него уже нельзя сейчас ехать в Киев. Ленинградский… А путь в Ленинград перерезан. Белорусский. А Белоруссия почти вся под немцами. Вокзалы выглядели так, словно им подсекли жилы, обрубили корни, по которым их питали жизнью пространства нашей Родины. И хотя они еще действовали, жили, мне чудилось, что они – как сухостойные деревья. И мне казалось, будто вокзалам неловко, что от них, гордо носящих названия дальних городов и краев страны, уходят теперь только пригородные поезда или поезда на ближние расстояния.