По обе стороны огня - Валерий Дмитриевич Поволяев

презрительно поглядывал на нас из-под полуопущенных тяжелых век — кто же плов вилкой ест, его надо руками брать, руками! — я, еще не отойдя от ощущения обмерзлости, оставшегося после умывания из арычка, вспоминал, что мне известно об Алтын-Мазаре.

Алтын-Мазар в переводе на русский — Золотая Могила. Когда-то очень давно, в пору, которую уже никто и не помнит, в этом аиле жил старик. Старик был непростой, курочка ряба, несущая диетические яички и лишь однажды позволившая себе отклонение от заданной программы, выдав на-гора яичко золотое, была перед ним буквально ничем, старик золотых яичек мог слепить сотни полторы. Неподалеку от аила, в месте, о котором никто не знал, не ведал, он нашел богатую золотую жилу и втихаря, таясь от людей, разрабатывал ее. Кстати, сколько потом, уже в наше время, геологи ни искали эту жилу, так ее и не нашли… Разбогател старик, жил он хорошо, сытно, но вот ведь — все в этом мире подвижно, все неустойчиво — наступил черед и старика. Однажды в предзимье заявилась к нему в гости Костлявая. Дуя на стылые пальцы, она погрелась недолго у огня, потом, не соглашаясь ни на какие уступки, взмахнула своей отточенной косой-литовкой и унесла старикову душу из родимых палат в свои владения. Сыновья оплакали отца. Тело его положили в мазар.

Мазар — это сложное сооружение. В яму опускают усопшего, сверху настилают арчатник, сравнивают с землей, а потом из глины лепят купол наподобие ласточкина гнезда, донышком вверх, без окон и дверей… У подножия мазара втыкают шест, к нему привязывают козлиные бороды, зубы, челюсти, прибивают киичьи рога и черепа — для устрашения чертей и воров — вот мазар и готов. Вместе с телом сыновья положили в могилу несколько кульков золота, которое старик сумел наколупать из жилы, и тщательно замуровали.

Но вот какое дело: с той давней поры почти каждый год гробницу посещают представители одной из самых древних профессий — по ночам приходят в мазар, забираются внутрь, ищут золото. Стены мазара после каждого такого посещения обрастают заплатами-лепешками, все новыми и новыми, — воры, соблюдая свое реноме, тщательно замазывают проломы. Так и стоит этот мазар рябой, словно его накрыли одеялом, сшитым из кусков разной материи.

С каждым годом лепешек на стенках мазара становится все больше и больше — слишком многие хотят испробовать воровское счастье, да, увы, никто еще не нашел в стариковой могиле золота. То ли не везет, то ли давно эти кульки сопрели, расползлись, и драгоценный металл растворился, ушел, будто дорогая вода, в землю, то ли его вообще не клали в мазар, а лишь только пустили слух…

Аил же с той давней поры стали называть Алтын-Мазаром — Золотой Могилой. В эту-то Золотую Могилу нам с Саней и надо было пробраться. Не с целью золотоискательства, естественно, а на местную гидрометеостанцию, чтобы написать о ней, о ее работниках, о горах и о реке Сууксай, об охоте на кииков и ловле барсов, о камнедобытчиках и снежных лавинах, о гляциологии и лечебных свойствах арчи, о людях хороших и разных — караванщиках, радистах, вертолетчиках, зимовщиках ледника Федченко, об облаках, что, как пролетные гусиные стаи, останавливаются на ночлег в горных промоинах, скрываются там от злых ветров, способных разметать не только сметанный пух, эти легкие накидки-пелерины, а и превратить в крошево даже «жандарма» — тяжелый, будто отлитый из чугуна, ледовый надолб. О чабанах, перед которыми знатные альпинисты — просто котята-несмышленыши, чабаны эти в поисках пропавшей овцы в простейших пресловутых «вездеходах» — галошах-мокроступах, склепанных из старой автомобильной резины, забираются порою на такие пупыри, о каких скалолазы лишь мечтают… О бергшрундтах — самых опасных, какие только может придумать природа, трещинах, скрытых, глубоких, извилистых, упадешь — заказывай музыку и похороны за счет собственной тещи, а если в командировке, то за счет государства, трещины эти не разглядишь, сверху они закупорены снеговой коркой, которая проламывается под тяжестью тела, как размокшая картонка… О многом надо написать. Точнее, написать мне, а Сане Литвинцеву снять на фотопленку.

Саня тем временем опустошил свою миску, выскреб последние остатки плова, слепил их грудкой на обломке черствой лепешки, подцепил вилкой, отправил в рот, огляделся с горящим ненасытным взором, высматривая, чем бы еще порадовать собственный желудок. Но не пришлось нашему славному теляти полакомиться волком, я поднял его — нужно было идти к местному начальству, решать, как добираться до Алтын-Мазара. Надо было либо вертолет просить, либо лошадей и проводника.

Солнце поднялось совсем высоко и как-то уменьшилось в своем объеме, обвяло, растеряло утреннюю торжественность, по единственной улице Дараут-Кургана, вздымая столбы пыли — плоские, рыжевато-сизые, похожие на всплески взрывов, — носились грузовики, пугали живность.

— Как в каменном веке, — резюмировал Саня, идя рядом со мною по улице. — Одни чудища. Гляди, людей, кроме нас двоих, нет. — Поковырял в зубах. Глаза его все еще сохраняли голодный блеск, искали, что бы такое пустить в расход, где еще можно найти работу для челюстей. Но работы не было, и блеск в Саниных глазах угас.

Местное начальство, толстый, подвижный, одетый в шелковый халат человек — управляющий совхозным отделением, ожидал нас у себя дома. Лицо загорелое, с крутыми, резиновой тугости щеками, череп чуть сплюснут у висков, глаза умные, маленькие, любопытные, губы, будто у деревенской красотки, бантиком.

Длинным плавным жестом он предложил нам войти в «мужскую половину», сесть на кошму, плотную, расшитую цветной нитью, сам сел напротив, привычно скрестил ноги. Из стопки пиал, стоявшей рядом с кошмой, взял три, вытер нутро каждой пиалы подкладкой халата. Стопка находилась по левую руку от хозяина, по правую же — бокастый бурдюк, горло у которого, как у простудного больного, было несколько раз обмотано сыромятным ремешком. У Декхана был винный бурдюк и тут бурдюк. Впрочем, чему же я удивляюсь? Бурдюки здесь — самая ходовая посуда. Такие, как горшки, кринки, махотки на той же, к примеру, Орловщине, до которой отсюда так же далеко, как до Антарктиды. Но хозяин — не Декхан, он не вином нас угощал. Подтянул к себе бурдюк, ловким движением сдернул с него обмотку и, зажав пальцами горловину, разлил по пиалам кумыс. Кумыс был свежий. Цвет имел белый, с налетом прозрачной синевы. В середке молочного озерца, в янтарной опояске, плавали серые катышки — лошадиное масло, очень похожее на бекасиную дробь. Масло это ни в коем случае нельзя сдувать или сбрасывать на пол — его надо проглотить вместе с кумысом, иначе можно смертельно обидеть хозяина. После двух пиал что-то завозилось, зашумело в голове,