Мой плохой босс (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta"

От его языка будто остаются на моей коже шоколадные дорожки. И мне сладко, сладко каждым клочком кожи, каждой порой тела.

Он будто слизывает с мороженого верхний подтаявший слой. И даже урчит от удовольствия при этом.

— Вкусная? — смеюсь я, а сама понимаю, что начинаю разгораться снова.

Мне было мало один раз… И тот голод по этому поганцу, что я копила столько времени, так просто не утолить.

— Сливочная, — шепчет Антон, — как панна-котта. Такая дивная на вкус, моя госпожа. И жестокая, такая жестокая, м-м-м!

Кому-то дали право слова совершенно зря? Хотя нет, не зря. Всякое его слово — как прохладный поцелуй, коснувшийся раскаленной жарой кожи.

Сейчас сойду с ума…

Я ловлю его губы в свой плен и пью его ровно столько, что из поцелуя он именно что выныривает — жадно хватая ртом воздух. Ныряльщик мой, болтливый…

— Все время забываю, насколько длинный у тебя язык… — шепчу я, а мой большой палец огибает его губы.

— Быть может, моя госпожа позволит ей напомнить, — Антон вкрадчиво улыбается и очень красноречиво сползает по постели ниже. Проводит языком первую сладкую линию на сегодня по моему бедру.

Смотрит на меня выжидающе, ждёт моего разрешения. Мой сладкий — даже поддающийся дрессировке!

— Я только “за”, малыш, — откликаюсь, пропуская пряди его волос между пальцами, — в конце концов, ты же должен заслужить свой оргазм, как думаешь?

У него вспыхивают глаза. Они всегда вспыхивают, когда он принимает вызов.

— Я очень постараюсь, — Верещагин кротко опускает глаза. Я знаю этой кроткости цену, она — оплачена его и моей кровью. Но Антон сам принял условия нашей с ним игры.

И боже, как ему идет быть моим…

Глава 38. Ирия

— Верещагин, ты умеешь готовить?

Антон задумчиво косится на нож в своей руке, которым только что нарезал мясо, потом пожимает плечами.

Это было утро воскресенья, и я застукала его с поличным на моей кухне, хотя вообще-то три раза уже намекнула, что он может съездить домой, я, так и быть, не обижусь.

Как хорошо, что он — не понимает намеков.

— Разве ты не делегировал все эти обязанности какой-нибудь своей домработнице? — интересуюсь я, пока Антон колдует что-то у разделочной доски.

— Можно подумать, у тебя здесь, — фыркает Антон выразительным взглядом обводя мою съемную квартиру, — найдется хоть одна добработница, которой я смогу зверски помыкать по праву того, что я начисляю ей зарплату.

— Ну, теоретически тут есть я, — вздыхаю я и пытаюсь отобрать у него мой нож, — помыкать мной у тебя вряд ли получится, но и готовить на моей кухне кому попало опасно для жизни.

— Тебя папа не учил не подходить к мужчине, когда у него в руке колюще-режущие предметы? — Верещагин отчаянно шельмит, перебрасывая нож в дальнюю от меня ладонь. — Руки прочь, госпожа, я буду драться за это орудие до последней капли крови.

— Будешь драться или сдаваться?

— Сдаваться? — Верещагин насмешливо щурится, и это совершенно безбожно с его стороны, настолько беспощадно со мной флиртовать. — То есть вести переговоры о перемирии, использовать все свои дипломатические умения за то, чтобы ты оставила за мной привилегию накормить тебя ужином?

— Ты стартовый капитал сексом по телефону зарабатывал? — очень животрепещущий вопрос на самом деле. Такие интересные навыки обнаруживаются в арсенале этого поганца. Например, сейчас, мой интерес, адресованный пятой точке Антона Верещагина, становится все более насыщенным. А все потому, что каждое слово последнего своего монолога выговаривал настолько эротично, что странно, что у меня не дымятся трусы.

— Ты меня раскусила, госпожа.

И пусть этот паразит самым наглым образом угорает. Важно не это.

Госпожа.

Он еще не наигрался. Даже при том, что я объяснила ему, как начинается Игра, и что не обязательно придерживаться её правил целыми сутками, я все равно для него чаще Госпожа, чем Ира.

Впрочем, это его дело. Я дала ему шанс вести себя иначе, хочет баловать меня вот так — я уже согласна. Слишком роскошный подарок, чтоб я взяла и отказалась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Нет, вот такой мирный Верещагин капитально взрывает мне мозг. Что мне с ним делать вообще? Ну, кроме того, что трахать, разумеется… Чем дальше он ведет себя вот так, тем сильнее у меня ощущение, что я глубоко им отравлена.

В текущий момент времени я решаю не делать ничего. Поэтому я просто запрыгиваю на подоконник и пытаюсь не только не беситься на мужика на моей кухне, но и любоваться.

Кстати — получается. Вот только хочется пощипать саму себя за запястье, чтобы поверить в это дивное видение покрепче.

Да-да, вот так оно все и работает. Сначала мальчик мудит не по-детски, оттаптывая тебе ноги, а потом вот — нарезает бефстроганов на твоей кухне, а ты на него пялишься — на всего его, от босых стоп до просвечивающих сквозь тонкую футболку алых полос на лопатках.

Мое!

И я хочу к нему, прямо сию секунду. Прям тянет!

— И все-таки, как это вышло, что ты умеешь готовить? — Его спины, обтянутой светлой футболкой, я касаюсь осторожно. Пусть там потихоньку схватились рассечения, у нас тут не волшебная сказочка, и исполосованная плетью спина не зажила за пару суток.

— Если серьезно — это был вопрос выживания, — Верещагин вопреки заявлению “про серьезность” своих слов угорает чем дальше, тем сильнее, — некий период моей жизни я жил с сестрой. Так вот, был выбор — либо мне учиться готовить хоть что-то. Либо есть то, что приготовила Викуля. И не дай тебе бог когда-нибудь, госпожа моя, попробовать борщ моей сестрицы. Если ты, конечно, не захочешь уйти из жизни досрочно и бросить меня на произвол судьбы без тебя и твоей плетки.

Он жил с сестрой? У него есть сестра, для начала?! Занятное откровение. Не так много я про своего бывшего босса знаю. Только рабочие факты.

Ну, и то, что из него выходит очень вкусный раб.

Нужно сказать, потребность к выживанию оказывается для Антона отличным учителем. По крайней мере ужин у нас удается. Голодные глаза Антона мне прилагаются как еще один соус к мясу, и это отличное дополнение на самом деле.

Я согласна употреблять его потребность во мне внутрь, столовыми ложками. И закусывать приготовленной для меня едой.

Мы не говорим о том, что у нас будет дальше. Будто вокруг нас холодный космос и никаких людей на тысячи километров за окружающими нас стенами. Нет ничего больше, только мы, только здесь и сейчас.

Я не буду его прогонять. И очень хочу, чтобы он остался. И он остается. Напрашивается со мной в душ, и я как самая настоящая ванильная дурочка, находящаяся в самом расцвете своего обострения, соглашаюсь.

Здесь в который раз уже наблюдаю его спину, расписанную моей же рукой, веду пальцами вдоль полос от плети.

Некоторые рассечения довольно глубокие. Будут заживать несколько недель. Надо будет снова пройтись по ним мазью с лидокаином, чтобы хоть как-то это все обезболил.

— Какой же ты болван, Верещагин, — тихо шепчу, прижимаясь губами к его плечу — к спине мне прикасаться страшно, — ты ведь мог меня до этого не доводить. Мог просто принять мои условия. Я бы не стала пороть тебя вот так, не вздумай ты помелькать в поле моего зрения в компании этой курицы.

— Ты меня жалеешь? — насмешливо уточняет Антон. — Меня? Серьезно?

Нет, бля, шутки шучу!

Я не жалею о сессии, не жалею ни о чем, он получал за дело, но все-таки… Я была бы с ним бережней. Даже при всей моей нелюбви к обучению, к сдерживанию — я могла бы.

— Я не хочу, чтобы ты со мной сдерживалась, — откликается Антон совершенно неожиданными словами, — я вообще хочу тебя настоящую, недавно понял. И чем меньше ты фальшивишь — тем лучше.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вот это предъява. Кто-то прям очень соскучился по моему ремню?

—Верещагин, говорить комплименты — точно не твое, — я ныряю ладонью к его паховой зоне и прихватываю поганца за яйца, куда сильнее, чем это было бы приятно, — скажи мне, ты нарываешься? Тебе не рано?