Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

— Вот стерва какая! — и Евсей провел языком по смешливым губам.

— Прямо, вижу я — женщина весь свой стыд потеряла. Не зря, значит, она при мне на диване лежала и ногами разделывала. Подымаюсь я с кресла домой иттить, а она меня за руку: «Куда вы?» — «Извините, говорю чистосердечно, мадам, мне подобное слушать, первое дело, не в привычку». А она: «Ничего, привыкнете! — и все мою руку не отпускает. — Мы, говорит, здесь исключительно одни в комнате, и никто сюда войти не смеет, и Феня ваша ничего знать не будет». А от нее, конечно, дух, и руки у ней белые, жалостные… «Вы, говорит, по человечеству рассудите!» Я говорю: «По человечеству сознаю, по человечеству я все решительно могу про другого рассудить, если бы я судья был, а так — посудите сами: какими же глазами мне тогда на Феню смотреть?..» — «Во-от, — она говорит, — в первый раз такого мужчину вижу: бабы боится! Хоть бы уж она действительно жена была, а то первая попавшая!» Я потом ей: «Рассудите, я и сам больной: только недавно с одра поднялся…» А она мне: «Вы-то уж поднялись, а я вот и подняться не могу, а у вас ко мне ни капли жалости нет!» И вдруг это, вижу я, слезы у ней в глазах… Ну, одним словом, долго ли, коротко ли, ульстила.

Прихожу я потом от нее домой и сам не свой… А Феня моя стирает, локтями толстыми ворочает, юбка подоткнутая…

— Ульстила, значит? — перебил Евсей участливо.

— Ульстила же!

— Вот стерва!.. Ну, уж раз баба наготове, нашему брату трудно тогда приходится, — и Евсей цыркнул через зубы.

— Хотя бы другого на мое место поставь, кого угодно, — это дело такое… одним словом, называется — жизнь!.. Ну хорошо. Вот я сумку с бутылками поставил, бутылки еще раз, хоть они людями мытые, теплой водицей сполоснул, сам виду не подаю, а покажись мне, что Феня моя все на меня зыркает в сторону, а с рук у нее мыло так клочьями и летит, а руки красные, как у гуски лапы… А ресницы эти называемые у нее совсем белые были, и по всей личности конопушки… Ну, хорошо… Сам я виду не подаю, а она все будто на меня с каким смешком зыркает… Потом слышу от нее: «Упарился, Павлуша?» — «И то, говорю, упрел… с непривычки… Ничего, отойду». — «Посиди на солнышке, посохни». А сама будто все губами перебирает. Сел я на солнышке, и пошли у меня думки: «Трудится баба, как черт ворочает, для обчей нашей пользы, а я кто же выхожу перед ней? Выхожу я перед ней спальный обманщик». Обедать потом стали, и все мне корпится перед нею покаяться, перед Феней, а только вот с чего мне начать — слов таких не нахожу… Конечно, развитости мозгов у меня тогда после моей болезни и быть не могло.

Пообедали мы, она мне, не глядя, так и говорит из сторонки: «Вот все-таки от тебя теперь помочь по хозяйству будет… Теперь каждый день молоко на места носить будешь». Я ей на то: «Тяжелого труда в этом не вижу…» А сам про себя думаю: «Только уж от дамочки этой теперь надо подальше стоять!..»

И что же ты думаешь? На другой день приношу молока ей, трафлю, чтобы мне и в комнату к ней не всходить, нет, зазвала…

— Зазвала? — передернул губами Евсей.

— За-зва-ла!

— И скажешь, небось, опять ульстила?

— Уль-сти-ла!

— Вот яд!

— Чистый яд!.. И все Фене своей я не спопашусь как покаяться, потому что эта волынка пошла у нас каждый день… И так, что уж дама эта говорить начинает, что без меня она жить не может и меня от Фени оторвет, а меня в Чугуев-город возьмет. Я ей разъясняю, конечно, что двор этот, в каком мы жили, и опять же козы две, с каких молоко ей пользу доставляет, это все моя рана в голову смертельная, моя есть сила рабочая, кровь моя пролитая, кости мои поломанные… Что этого я ни в жисть не могу решиться, что это — мой угол вечный…

А тут уж октябрь месяц на дворе, и холодеть по утрам стало, и дамочка моя домой собираться вздумала: она в Севастополе вроде как на даче жила, крымским воздухом пользовалась, а муж ее в Чугуеве служил. «Собираюсь, говорит, я домой… Отпросись у своей Фени, меня хоть до Харькова проводи… За это от меня тридцать рублей получишь: вам с Феней лишние в хозяйстве не будут, а ты не больше как за трое сутков обернешь…»

Ну, конечно, за три дня три золотых десятки кто не хочет заработать. Всякий, я думаю, не против этого… Я Фене и говорю: «Так и так — женщина хворая, нуждается в помощи… Как ты мне скажешь?» — «Пускай, говорит, деньги вперед дает». Я той сказал, а та на это уперлась: «Я и так израсходовалась, а в Харькове меня муж стренет, у него возьму, тебе дам». Гляжу, на это Феня хоть поворчала, однако меня пускает.

Вот доехали мы до Харькова, и мне она десятку в зубы, — подавайся теперь, Павлуша, назад к своей Фене! «Как же это так? — говорю ей при всех на вокзале. — Выходит, вы есть — первая обманщица?» А она мне при всех свое слово: «Как это я — обманщица? Я ведь двадцать рублей Фене вашей уж отдала, а это последние — десять». — «Быть этого, говорю, не может!» — «Как это, — она мне, — быть не может! А что раньше я за тебя сто рублей Фене твоей уплатила, этого тоже не может быть?» Я так голову свою в плечи всунул и, обомлевши, стою, а кругом, конечно, народ. «Ты, говорит, купленный мною был за сто рублей для моей утехи, а теперь поспешай домой скорей — может, обратный поезд идет, а то муж ее, Фени твоей, из города Омского должен со службы в запас приехать, можешь ты и дому свово не оттягать».

Как сказала мне это еще, я рот разинул, а закрыть его не в состоянии: свело мне тут все, и слова сказать не могу. А она мне: «Вот и муж мой меня ходит — ищет… Сейчас ему шумну, а ты уходи, меня при нем не срами, как меня срамить не за что: я свое уплатила». Оглянулся я, где этот муж, а она от меня в другую сторону, а кругом народ как в котле кипит, — так меня от нее и оттерли… Ну, все-таки я заметил, — в дверях назад оглянулся, — она с чиновником лет пожилых целуется, а он картуз зеленый над головой держит, и голова вся блестит, лысая: не иначе, что это и был муж ее… А тут вступило мне: «А что как не обманула… А вдруг к моей Фене и в сам деле муж из города Омского? Вдруг и в сам деле это все у них было сговорено?.. Что такое баба? Внутренний вор. Разве она по правде когда жила? Она только свою линию всегда соблюдала…»

Как вступило мне это, я сейчас на поезд, как раз встречный был, да домой. В поезде люди какие были, так мне и с теми говорить нет охоты: все думаю — сижу: «Как же это? Неужто баба моя так меня обмотала?..» Приезжаю в Севастополь и первым делом домой качу. И что же ты думаешь? Все оказалось правда. Отворяю дверь — за столом солдат сидит, из себя очень здоровый, водка перед ним, помидорами закусывает, а Феня возле плиты, — я же эту плиту сам и клал, как я и по печной части могу, — стоит возле плиты, яичницу жарит с колбасой.

Я это в дверях стал в удивленье, а она мне, стерва: «Что? Отвез свою кралю-то? А ко мне в дом муж приехал, — вот он сидит… Службу свою совсем окончил». А солдат этот рюмку себе налил, не спеша выпил, хлебом усы обтер да мне: «Садись, земляк, чего притолку зря подпираешь, она и так не завалится… Садись, гостем будешь!» — «Ка-ак это так „гостем“, говорю, когда я есть здесь хозяин природный, когда это — мой угол вечный!» И только я это сказал, как Феня моя — руки фертом, голову совиную назад отвалила и залилась.

А солдат ее сидит, с лица весь кровяной, как арбуз спелый, да говорит, спешки не зная: «Ты, землячок, вещишки свои собери да катись отседа!» Ну, одним словом, их спротив меня двое вышло, а у меня головы кружение и в глазах заметило.

III

— Час я, не больше, в хате своей на порожку посидел, одежу, струмент свой щекатурный забрал, и вира! Потому суда с этой Фенькой, как с тем адмиралом, никакого быть не могло. У ней все, у стервы, оказалось по закону: землю участок она купила на свое имя, дом новый, хата наша, опять же на ее имя был записан-застрахован, — все, одним словом, по закону, и муж явился законный… Только мне в том хотелось удостовериться, правда ль она с этой чугуевской сто рублей за меня получила да еще двадцать за отвоз. И что же ты думаешь? Все до копеечки вышло правда… Вот как меня две бабы обмотали… Ну, одна хоть была из других классов, а Фенька-то, а? Вот и думай над этим… Внутренний враг!.. Ну, не случись мне в это время работа по печной части, — вот бы я и пропал вторично. Однако тогда уж на зиму люди готовились… Немного я подработал да в Симферополь перебрался — там зиму и весну провел, а летом, глядь, война.

— Война, тебе она что же? Калечные тогда дома сидели, — лениво сказал Евсей.

— Так я и сам думал, что не должны взять, и на комиссии чистосердечно всем объяснил, однако ж не помоглося мне — взяли! — торжественно поглядел на Евсея Павел. — «Мы ведь, говорят, тебя в ополченцы, там служба легкая!» Ну, я, конечно, в спор с ними не могу вступать, а на словах только изъясняю: кость у меня в голове. А они только посмотрели друг на дружку, — полковник один и доктор военный, и еще двое чинов посмотрели, и вроде бы им весело показалось, а полковник даже с шуткой такой: «Вот как совсем костей в голове не будет, тогда, разумеется, дело можно считать пропащее, а с костями которые — этих давай да давай сюда!» В одно слово — всю мою рану смертельную в какую-то шутку повернули и сами себе смеются, а я уж обязан был тогда на это стоять и молчать, как я, выхожу, значит, записан в солдаты и свободы-развязности никакой больше я не имею.