Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза

Натан опускает взгляд на книгу, которая лежит у него на коленях и представляет собой летопись жизни плантации за многие годы. Он бережно проводит пальцем по краю страницы:

— Робин была бы в восторге от этой затеи. У моей сестры имелось множество планов относительно Госвуда: она мечтала его восстановить, задокументировать его прошлое, расчистить сады, открыть музей, в котором освещалась бы история всех жителей поместья, а не только тех, кто спал в большом доме, на кроватях с пологом. Робин была полна благородных порывов. Эдакая мечтательница. Вот почему судья все ей завещал.

— Должно быть, она была чудесным человеком, — говорю я, стараясь представить себе сестру, которую он потерял: те же глубокие темно-зеленые глаза, та же улыбка, светло-каштановые волосы, как у Натана, вот только она на семь лет старше, и черты у нее тоньше, а фигура — изящнее.

Чувствуется, насколько сильно он ее любит. От одного упоминания о ней в его взгляде появляется тоска.

— Вот с кем вам надо было бы потолковать об этом, а совсем не со мной, — говорит Натан.

— Но у нас есть вы, — замечаю я, стараясь смягчить тон. — Знаю, вы очень заняты, живете за городом, и все вот это, — я киваю на бумаги, которые он читал всю ночь, — не слишком вас интересует. Но я была бы вам бесконечно признательна, если бы вы разрешили детям пользоваться этими документами для проекта. Дело еще и в том, что многие из них узнают о своих предках, которые похоронены здесь, в саду, в безымянной могиле. Нам нужно разрешение на пользование землей за моим домом, а она принадлежит вам.

После этих слов проходит, как кажется, вечность, а он все раздумывает над сказанным. Дважды, точнее, трижды он начинает отвечать и осекается. Оглядывает бумаги, лежащие на журнальном столике, на диване. Морщит лоб, закрывает глаза. Губы его под напором чувств, которые он не желает демонстрировать, сжимаются в тонкую линию.

Он ко всему этому не готов. Для него все это — настоящий колодец боли, и мне никогда до конца не постичь и не разглядеть всех источников, что питают его. Смерть сестры, смерть отца, дедушки, человеческие судьбы в истории Госвуд-Гроува?

Мне хочется спасти его от этого напряжения, но я не могу найти нужных слов. Хотя и пойти на попятный тоже не могу. Это мой долг — добиться того, чтобы ученики узнали правду. Ведь бог весть что может случиться с этими документами, да и с самим поместьем.

Натан ерзает на диване, и на короткий миг мне даже кажется, что он сейчас встанет и уйдет. Мой пульс предательски подскакивает.

Наконец он упирается локтями в колени, подается вперед, смотрит в окно невидящим взглядом.

— Ненавижу этот дом, — говорит он и крепко сжимает кулаки. — Это сущее проклятие. В нем умер отец. В нем не стало дедушки. А не будь Робин так занята спорами с дядями за это наследство, она вовремя обратила бы внимание на свои проблемы с сердцем. В последний раз, когда мы здесь виделись, она уже выглядела неважно. Ей надо было непременно пройти обследование у врачей, но она и слышать об этом не хотела. Не желала мириться с тем фактом, что дом для нее — непосильная ноша. Она долгих четырнадцать месяцев билась за свои планы — с братьями отца, с приходом, с юристами. Да много с кем еще. И немудрено, ведь в округе все стараются плясать под дудку Уилла и Мэнфорда. Вот на что моя сестра потратила последние годы своей жизни, и вот о чем мы спорили в последнюю нашу встречу, — когда он говорит об этом, его глаза становятся все печальнее. — Но Робин обещала дедушке, что позаботится о поместье, а она не из тех, кто не держит слова. Такое с ней случилось лишь однажды — когда она сказала мне, что не умрет.

Боль потери в нем свежа, бесконечна и очевидна, как бы он ни пытался ее скрыть.

— Натан, мне очень жаль, — шепчу я. — Я не хотела… И не думала…

— Ничего страшного, — он вытирает глаза большим и указательным пальцами, шумно вдыхает воздух, распрямляется, пытается отогнать нахлынувшую волну чувств. — Вы ведь не здешняя, — говорит он и смотрит на меня. Наши взгляды встречаются. — Я понимаю ваши намерения, Бенни. Я восхищен ими и признаю их ценность. Но вы даже не подозреваете, во что ввязываетесь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Глава девятнадцатая　

Ханни Госсетт. Техас, 1875

Когда я на мгновение просыпаюсь, мои колени упираются в пол, который дрожит и ходит подо мной ходуном, будто я оседлала грозовую тучу. Занозы, прорвав ткань бриджей, вонзаются в кожу.

Я снова закрываю глаза и впереди, на далеком поле, вижу своих родных. Матушка, братья, сестры и кузены стоят в лучах солнцах, опустив на землю корзины, и, прикрыв ладонью глаза, смотрят в мою сторону.

— Матушка, Харди, Хет, Прат, Эфим! — кричу я. — Истер, Айк, тетушка Дженни, Мэри-Эйнджел, я здесь! Мама, забери же свою дочурку! Я здесь! Разве ты не видишь?

Я тянусь к матушке, но она исчезает, а потом я открываю глаза и вижу над собой звездное небо. Ветер бьет в лицо, взметнув пыль и горячие кусочки пепла, вырывающиеся из трубы паровоза, увлекающего нас все дальше на запад. Матушки впереди нет — и никогда не было. Это всего лишь сон. Чем дальше мы углубляемся в Техас, тем чаще я ее вижу, стоит мне только закрыть глаза.

Может, это знак?

Джуно-Джейн резко дергает меня вниз. Талия моя обвязана веревкой — чтобы я не свалилась с вагона во сне. Веревка скрепляет меня с мисси Лавинией и Джуно-Джейн. Оставить мисси в Джефферсоне мы не могли, особенно если учесть внезапное появление Мозеса. Сама не знаю, почему он не выстрелил в нас тогда на улице и не убил всех троих. Да и знать не хочу. Он просто развернулся и ушел вместе со своими спутниками, а мы отыскали этот поезд, залезли на один из вагонов и отправились в путь.

Путешествовать в открытом вагоне — не самое приятное занятие, особенно когда ветер застилает ночное небо горячей золой. Мне уже доводилось видеть поезда, но я еще никогда на них не ездила. Я с самого начала думала, что поездка вряд ли мне понравится, — так оно и вышло. Но мы бежали из Джефферсона впопыхах, и другого способа у нас не было. Поезда идут на запад, груженные скотом, провизией, людьми, и внутри яблоку негде упасть. Люди едут на крышах, в вагонах для скота, вместе со своими лошадьми, вместе с грузами в открытых вагонах без крыши, как мы сейчас. Спрыгивают то там, то здесь, когда поезд замедляет ход, чтобы можно было сбросить на землю или подобрать крючком мешок с почтой. Потом он дает протяжный сигнал и снова ускоряет ход.

Но мы останемся до самого конца — проедем маленький городок Даллас и устремимся к Игл-Форду у реки Тринити, где Техасская и Тихоокеанская железная дорога обрывается, чтобы чуть дальше вновь протянуться на запад. У Игл-Форда мы перейдем реку, а потом пешком или на повозке преодолеем расстояние до города Форт-Уэрт — это примерно день пути, — а там разыщем массу или его стряпчего. На худой конец, разузнаем что-нибудь о них.

Я никогда еще не заезжала в такие дали. Поезд — это шумное, тряское чудовище — несет нас на запад, и чем дальше мы уезжаем, тем сильнее меняются пейзажи вокруг. Нет уже густых сосновых деревьев, которых много на границе Техаса и которые я так хорошо помню со времен войны. Теперь мы проезжаем мимо невысоких холмов, зеленых лугов, вязов и дубов, теснящихся вдоль ручейков и пересохших речушек.

Диковинный край. И пустынный.

Я устраиваюсь рядом с мисси и чувствую, как она хватает меня за одежду. Это место порядком пугает и ее.

— А ну-ка тихо! — шикаю я на нее. — Успокойся и не двигайся! Все будет хорошо. — Я смотрю на пеструю вереницу деревьев, которые проносятся мимо в полумраке, освещенные только луной. Их тени ложатся на холмы и равнины, но нигде не видно ни костров, ни огоньков в окнах фермерских домов.

На меня наваливается тяжелая дрема. Но на этот раз матушка ко мне не приходит, а я не возвращаюсь во двор торговца и не вижу Мэри-Эйнджел, стоящую на торгах перед покупателями. Внутри меня лишь тишина и полное умиротворение. Мне до того спокойно, что я не замечаю хода времени.