Решающее лето - Памела Джонсон

— Не думаю.

— Ты надолго?

— На месяц, не больше.

— А что говорит Элен? — спросила Чармиан.

— Уверен, что ей все равно.

— А я уверена, что нет, — загадочно произнесла Чармиан. — Даже наверняка знаю, что нет. Смотри, будь осторожен. Слышишь?

— Ты о чем?

— Не испытывай ее терпения. Оно может кончиться, и совсем неожиданно для тебя. Я буду в отчаянии, если это случится. Мне хочется, чтобы вы были вместе.

Чармиан довезла меня до моей новой квартиры у вокзала Виктории, но зайти отказалась. Сняв руки с руля и уронив их на колени, она вопросительно посмотрела на меня.

— Ну так как же?

— Что «как же»? — спросил я настороженно.

— Ты хочешь, чтобы вы с Элен были вместе?

В ее взгляде было столько нежности и дружелюбия, что я не смог ей солгать.

— Да, хочу.

Она легонько коснулась губами моей щеки.

— Ты не представляешь, как я рада!

— Только нельзя спешить. Мне следует прежде решить, как быть с Крендаллом. Если я уйду от него, надо немедленно искать новую работу.

— Для тебя не менее важно не упустить время, Клод, — многозначительно сказала Чармиан и снова поцеловала меня. — Ну, пока. Желаю приятной поездки. Привези мне нейлоновые чулки и обязательно напиши.

— Напишу. Не думай ни о чем, слышишь?

— У меня на это просто не будет времени. Я отказываю прислуге и теперь сама буду заниматься Лорой. Она единственная моя радость, и я хочу наслаждаться каждой минутой.

Нагнувшись, Чармиан открыла дверцу машины и выпустила меня. Махнув мне на прощанье рукой, она уехала.

Я так боялся новых осложнений в моих отношениях с Элен, что за оставшиеся до отъезда четыре дня мы виделись всего один раз. И как назло в этот день у ее отца был очередной приступ ипохондрии и мнительности.

Мне стыдно вспомнить, как я вел себя тогда, стыдно за свое малодушие и нерешительность, стремление обходить острые углы, за внезапные порывы и трусливые попытки тут же дать отбой. Тогда все представлялось изощренной игрой, в которой Элен с удовольствием принимает участие. Но, оглядываясь назад, я теперь понимаю, что вел себя не только бездушно по отношению к ней, но и просто глупо. Существует несколько стадий любви и увлечения. Бесспорно, я любил Элен. Но, выражаясь словами Стендаля, «кристаллизация» чувства еще не наступила. Но она была, как никогда, близка в момент расставания, когда из тысячи слов, которые можно было сказать друг другу, я смог произнести лишь ее имя, а она в ответ прошептала мое. Если бы отход поезда задержался хотя бы на минуту, мы бы поцеловались, как настоящие влюбленные. Но поезд тронулся точно в положенное время, разлучив нас, и между нами выросла преграда из вокзальных шумов и сутолоки, свиста пара и лязга буферов, и в этой какофонии звуков потонули, едва успев родиться, слова которым так и не суждено было быть произнесенными и услышанными.

Элен с категоричностью, напомнившей мне Харриет Чандлер, сказала, что придет проводить меня, но что-то помешало ей прийти вовремя. Помню острое чувство страха при мысли, что она не придет, сменившееся затем досадой и разочарованием, когда я увидел ее тонкую фигурку, торопливо пробирающуюся сквозь толпу на перроне, ее бледное, поднятое кверху лицо и сияющие глаза. Я окликнул ее, и Элен увидела меня. Я спустился на перрон, мы говорили, не помню даже о чем. Должно быть, она объясняла причину своего опоздания или рассказывала об очередной выходке отца — это не имеет теперь значения. Мы говорили, почти не слушая друг друга.

Раздался свисток. Мы, как-то неловко столкнувшись, на мгновение прильнули друг к другу, испуганные и смущенные. Я поцеловал ее в щеку, она меня куда-то в подбородок. Я вскочил на подножку уже тронувшегося вагона. Меня вдруг охватило страстное желание остаться, никуда не уезжать, быть с нею, без разлук и расставаний. Где-то были те единственно нужные слова, которые следовало бы сейчас сказать, но я не нашел их, я смог лишь произнести ее имя и в ответ услышал свое. Чьи-то фигуры и машущие руки заслонили ее от меня, а потом клубы паровозного дыма скрыли и вокзальный перрон, и Элен. Мне не оставалось ничего другого, как войти в купе, сесть на свое место и уткнуться в утреннюю газету.

Я впервые пересекал Атлантику и поэтому ступал по палубе лайнера с робостью и волнением новичка, впервые попавшего в школу. Утро было на редкость хорошее, море чернильно-синее, а небо — ярчайшей чистой голубизны. Крылья чаек отливали на солнце золотом, а их силуэты напоминали геральдические лилии. Я старался наслаждаться чувством абсолютной свободы, смаковать ее, как доброе вино. Эти мгновенья больше не повторятся, твердил я себе, вдруг охваченный беспокойством, что по-настоящему не смогу оценить их, и радостное сознание свободы незаметно растворилось в этом тревожном чувстве. Мне казалось, что самое главное сейчас, чтобы не испортилась погода, чтобы чистым оставался горизонт, и я со страхом смотрел на густую синеву моря, боясь, что оно вот-вот станет черным.

Облокотившись о перила, я смотрел на стеклянные горы, разлетающиеся вдребезги под носом парохода, и бурлящую белую пену. Голова кружилась, то ли от острой радости, то ли от тоски, и я вдруг ощутил свое полное одиночество. Я отошел от перил и медленно зашагал по палубе, поглощенный незнакомыми мне чувствами, и, разумеется, не заметил бы Хэтти Чандлер, если бы она не преградила мне путь, одновременно обрадованная и удивленная, необычайно эффектная и довольная тем, что может предстать передо мною именно в таком виде.

— Хэлло! — воскликнула она, щурясь от яркого солнца, отчего от ее ресниц во все стороны побежали золотистые лучики. — Вот так сюрприз!..

На ней было какое-то сверкающее, словно из золота, платье и ярко-красное широкое пальто. На светло-каштановых волосах была высокая алая шапочка, а вокруг шеи в несколько рядов — нитка прозрачного круглого янтаря. Она была похожа на флорентийского пажа, юношу-епископа или на рекламу сигарет «Лаки страйк». Она протянула мне обе руки не столько в искреннем порыве, сколько стремясь подольше удержать меня на расстоянии, чтобы я мог как следует налюбоваться ею.

— Значит, вы были в Англии и не потрудились даже известить меня об этом? — обрадованно воскликнул я.

Отпустив мои руки, она пошла рядом.

— Да. Я весь этот месяц провела в Лондоне.

— Почему же вы не позвонили?

— О, — сказала она, глядя себе под ноги, — я решила не делать этого. — Она взглянула на меня с видом деревенской простушки, веселой и озорной. — Вы не очень вдохновили меня в прошлый раз.

— Я ответил на ваше письмо.