Черный пролетарий (СИ) - Юрий Гаврюченков

«Лиха беда начало, а уже полдела сделано, — утешался бард. — Надо бы выпить с ними, вот что. Пригласить в буфетную, поставить коньяку, завести разговор, а там…» Бард воображал, о чём будет беседовать с великомуромским бомондом. Впечатления складывались самые лучшие, ведь речь зашла об искусстве, до которого песенник был весьма охоч и разбирался не хуже знаменитого певца Бизона, золотого голоса Москвы, с которым когда-то давно довелось кирять на Таганке.

Витая в сладостных мечтах, Филипп наслаждался лесными ароматами. Работники театра внезапно расстарались. «Какой находчивый финский режиссёр! — не уставал радоваться Филипп, обоняя всё новые и новые оттенки букета. — Живицей как шибает… А это что, скипидар? Вот затейники».

Во втором действии, происходящем в декорациях поместья, молодой швед продолжал добиваться руки крестьянской дочери, с которой познакомился при странных обстоятельствах. Против брака были настроены все, кроме старого ключника Милляра, похожего на согбенную бабку, да и тот помогал гостю, чтобы досадить хозяевам. Режиссёр Тойво Похоронен демонстрировал глубокое понимание общества, а артисты на полную мощность раскрывали национальный финский характер:

— Слышал, Юсси, шведский пароход разбился на скалах. Утонуло девяносто семь шведов.

— В чём трагедия, Аппенен?

— В каютах было три свободных места.

Несмотря на козни, к концу второго акта Свенссон сумел завлечь крестьянскую дочку в свои тенета. Трогательно держась за руки, они объяснялись возле разобранной постели:

— Эрик, я должна сказать, что у меня до тебя был мужчина.

— У меня до тебя тоже был мужчина, — признался Свенссон.

На этот раз рабочие с ароматическим сопровождением перестарались. Завоняло чем-то неистово-приторным.

«Что хотел сказать этим творец? — напряг извилины Филипп. — Какой богатый ассоциативный ряд… Дело пахнет керосином? Вникнуть в замысел постановщика — вот задача, достойная искушённого зрителя».

Из-под сцены потянулся дымок.

«Туману напускают», — по инерции отработали вхолостую мозги завороженного представлением барда, когда зрительный зал зашумел, не оставляя места сомнению.

— Palo! — взвизгнула артистка с косичками, и тут же в щель между досками сцены просунулся язычок пламени.

— Пожар!

— Горим!

Заскрипели покидаемые кресла, застучали каблуки. Публика ринулась прочь. Свенссон дёрнул свою пассию за кулисы, но откуда-то сверху обрушилось пылающее ведро, обливая жидким огнём занавес. В зал шибануло густым смрадом горящего скипидара, замешанного на керосине. Свенссон с нордической невозмутимостью развернулся спиной к огню, схватил артистку на руки и с разбегу перепрыгнул через оркестровую яму в первый ряд, видать, был очень силён. Он обрушился коленями на кресла, девушка снесла спинки и улетела ко второму ряду. Сухой треск дерева не заглушил гулкого кряканья ломаемых костей. Свенссон пронзительно закричал.

«Апокалиптичненько», — Филипп замер, во все глаза созерцая подлинную трагедию, которой одарила его жизнь. Она кидала и швыряла барда по-всякому, он привык выхватывать от неё по сусалам и убираться с дороги, но не паниковал, будучи научен, что это смерти подобно. И хотя зал вовсю заполнялся густым серым дымом, Филипп встал и, щурясь, проскользнул к первому ряду, где ворочался среди обломков артист, игравший Свенссона, и копошилась над ним девушка с косичками.

— Не вой, дура, — придавил её глубоким баритоном Филипп. — Держись за мою одежду.

Он присел на корточки, просунул руки Свенссону под спину и колени, поднялся и быстро пошагал по проходу, догоняемый пламенем рухнувшего занавеса. Артистка поспевала за ним, вцепившись в пояс. Выход был чист. Публика выломилась из полупустого зала, никого не затоптав. Кашляя, Филипп шагал по вестибюлю, ноги потерявшего сознание Свенссона болтались как ватные. «Отплясался швед на сцене», — подумал бард. Артистка скакала позади, то цокая каблучком, то шлёпая пяткой, из чего Филипп заключил, что у неё во время падения слетела туфля. В зале нарастал гул пламени. «О какой ерунде думаешь», — отметил Филипп, чувствуя медный вкус страха во рту.

Он пнул ногой дверь и вышел на ступени театра. Блеснула вспышка.

— Шикарно! Снимай, — крикнул кто-то.

Сверкнуло магниевым огнём так, что Филипп зажмурился. «Не хватало ещё с крыльца навернуться», — подумал он, сбавляя ход.

Нащупав ногой ступеньку, бард осторожно сошёл и опустил шведа на брусчатку. Артистка с косичками дёргалась от рыданий.

— Да отпусти ты, дура, — беззлобно буркнул Филипп, стряхнув её руки с пояса.

Какой-то хипстер изогнулся, выбирая ракурс, сверкнул блицем говнозеркалки. Филипп прошёл мимо, оттолкнув тщедушного уродца. Площадь заполнялась народом. На горящий театр сбегались поглазеть даже те, кто к театру был всегда равнодушен.

— Китайцы…

— Эх, китайцы!

— Я знаю! — разорялся коренастый эксперт в заплёванном фраке. — Это ходи зажгли. Их под сценой целый муравейник, весь театр населили…

Пена летела с его толстых губ. Его слушали. Бард протолкался дольше, расхотев с ним знакомиться.

Здание занималось с поразительной скоростью. Видать, горючих жидкостей не жалели и расплескали повсюду. Лопались окна, сыпалось вдоль стен стекло. Из окна сразу высовывался жирный язык и облизывал стену, гул пламени нарастал. Горячий дым уносился к Небу, охотно впитывающему культурное всесожжение, а сквозняк приносил чрез нижние отверстия свежий воздух, позволяя раздышаться огню. Филипп, завороженный, стоял и смотрел, окружённый толпой. В середине площади морду почти не припекало. Его толкали, шарили по карманам, но бард замер, разинув рот, и таращился на крушение мечты и храма.

Когда наваждение спало, Филипп стал выбираться и возле алтаря Мельпомены натолкнулся на господинчика из литературно-драматическая части. Господинчик горестно уставился на горящий драмтеатр, с которым была связаны достаток и место в обществе, враз обратившиеся в пепел, волосы были опалены. Когда он обернулся к барду, Филипп заметил, что брови и ресниц на красной половине лица у него нет.

— Хочу узнать, понравилась ли вам моя пьеса? — нашёлся бард, которому срочно требовалось что-то сказать.

— Пьеса? Что пьеса… — пробормотал господинчик.

— Я вам рукопись трагедии давеча приносил. «Ростовщик» называется.

— Рукопись… всё там, — господинчик мотнул подбородком на тёмные окна административного этажа, до которого пока не добрался огонь.

«Остаток сгорит в туалете. И почти литр сливовицы! — нахлынула боль настоящей утраты. — Нагревается, небось, в кабинете, а то и лопнула, бедная».

— Что рукопись? — возопил господинчик. — Весь театр сгорел! Всё… — подавился он и вытолкнул из себя: — Всё сгорело!

Барда потряс крик души литературного клерка, играющего на подмостках жизни самую настоящую трагедию.

— Понимаю, понимаю, — забормотал Филипп и отчалил.

Пошатываясь, он брёл по улицам, точно пьяный. Горожане, валившие на огненное шоу, не отвлекали его. Даже три пожарных экипажа, с бочкой и лестницами, влекомые тройкой вороных коней, которые пронеслись мимо, сверкая медью и звоня рындой, возникли и пропали как во сне.

Он ввалился в казармы. Не замечая подначек удивлённых ратников, пробрёл по спальному расположению к своему месту.

Услышав его, сел на одеялах Мотвил.

— Почто палёным от тебя воняет? — потянул носом шаман. — Как в театр сходил?

— На все деньги! — объявил Филипп и завалился на койку без задних ног.

* * *

Михан рассекал по городу гренадёрским шагом, и неудивительно — получивший первую в жизни официальную увольнительную стажёр торопился приникнуть к сочным достоинствам мегаполиса.

У солдата выходной.Пуговицы в ряд.Ярче солнечного дня…Пуговицы в ряд.Часовые на посту —Пуговицы в ряд.Проводил бы до ворот,Товарищ старшина,Товарища старшина.Пуговицы в ряд.

Старинный гимн отпущенных в увал сам собою рвался из груди Михана. Где только его подслушал, кто из омоновцев напел, а, поди ж ты, отложилось в памяти. Из глубин генетического кода всплыл распорядок проведения культурно-развлекательной программы — поесть мороженого, сходить в кино, познакомиться с девушкой. Запущенный силой психосоматики синтез производил на участках ДНК, содержащих соответствующую запись родовой памяти, молекулы информационной рибонуклеиновой кислоты, которые химическим путём сообщали сохранённое предками знание клеткам головного мозга. От этого в башке у Михана возникали картинки, которые парень не мог соотнести с окружающей действительностью и личным опытом. Вот он сидит в тёмном зале в окружении молчащих людей, смотрит движущиеся картинки на светящейся стене. Вот он сидит на неудобной скамейке из крашенных белых реек, неловко повернулся к девушке в сарафанчике и протягивает цветок. Что за чушь! Откуда взялось? Михан не знал и сам себе удивлялся. «Не иначе, наряды по роте ушатали», — гадал стажёр. Последний раз он видел девушку ночью на конюшне, это была обращённая в рабство Покинутая Нора, которую насиловал Скворец и ради потехи застрелил пьяный Лузга. Такой расклад Михан понимал. Но цветок, скамеечки на песчаной дорожке? Пуговицы в ряд? Спасительной дланью Отца Небесного отмёл этот бред знакомый голос позади: