Павел и Авель - Андрей Баранов

Карета въехала в столицу, а белые ночи, которые хоть и оставляли свои права, но все еще давали о себе знать, казалось продляли и расширяли волшебство дня. Большие каменные дома, деятельность людей, мастеровые и чиновники, сующие по улицам туда и сюда, вся суета большого и славного города казалась не надоедливой как ранее, а напротив, достойной всяческого восхищения. Сердца их невольно наполнились гордостью за родную страну и ее славную столицу, что было впрочем вполне естественно.

Въехав на Невский проспект, с его гуляющими щеголями и изящными магазинами, коляска остановилась у княжеского дворца, и сошедши на чистый тротуар и приказав выбежавшему слуге нести багаж в комнаты, граф Г. поспешил на встречу с князем Александром Борисовичем Куракиным, Лиза немедля направилась к его брату, генерал-прокурору, в чьем ведомстве она состояла на службе, а Морозявкин побрел отыскивать в покоях стол, постель и служанку Надин, о которой тайно тосковал всю дорогу домой.

Несмотря на уже поздний час, вице-канцлер не спал, и казалось ждал прихода графа, о счастливом возвращении которого из странствий ему уже успели доложить. Восседая в своем кабинете, князь, одетый в бархатный французский кафтан с бриллиантовыми пуговицами, с волнением следил как граф Г. переступил порог, и в этот момент даже встал с массивного стула и бросился ему навстречу.

– Граф Михайло, голубчик! Жив, слава Богу, вседержителю!

– Господь… господь сохранил меня в пути от всяких опасностей и спас от воздействий соблазнов, ваше сиятельство, – ответствовал ему граф Г. дрогнувшим голосом.

– Бог-то бог, да и сам не будь плох, как говорит пословица. Ведь ты, я чай, не сплоховал? Добыл нашу тетрадку? – при этих словах князь отстранил графа Г. от себя и заглянул ему в самые глаза с огромным вниманием.

– Она в наших руках, ваше сиятельство, и уже отнесена князю Алексею Борисовичу.

– Как, уже? Когда ж вы успели? – поразился князь Куракин.

– Дело не терпело отлагательства…

– Да, я знаю, тут уж как говориться спать некогда – и днем и ночью надо радеть о благе отечества, хоть в полночь вставай да беги… Ну что ж, рассказывай, дружок, как там, в иноземных странах жизнь, что у вас были за приключения? Свечей у нас много, кофею тоже предостаточно, и я весь внимание.

Граф принялся рассказывать. Прошел час, другой, луна уже завершила свой путь по небу, стемневшему впрочем не так уж и надолго, свечи оплывали, кофейник опустел, а Александр Борисович все слушал и слушал, лишь изредка кивая и переспрашивая, говоря что-то вроде «Ну и как же вы в Амстердаме-то оплошали», или «Да где уж этим гишпанцам наших перепить», и еще какие-то приходящиеся к месту слова, так что время протекло незаметно.

На следующее утро граф Г. проснулся как после исповеди – он чувствовал себя вполне очистившимся если не от грехов, кои пришлось совершить на службе отечеству, то по крайней мере от того тяжкого груза, который давил на него на протяжении всего похода… В это прекрасное утро, как ему казалось, следовало ожидать лишь дальнейших благодарностей и разумеется наград – может быть и от высочайшего имени.

Однако коварная судьба-злодейка готовила ему новое испытание. Несколько утомившись за время путешествия от общества друга Вольдемара и мамзель Лесистратовой, он решил сменить компанию и провести хоть несколько минут в обстановке более подобающей его светлости.

К счастью Санкт-Петербург был полон всевозможных развлекательных заведений и храмов Мельпомены, и граф даже сам уже начинал себя там чувствовать не столько сыном своего отечества, вернувшимся в родные края, сколько любопытствующим путешественником. Здесь блистал и знаменитый Александровский театр, тогда явившийся миру по Указу императрицы Елизаветы Петровны об учреждении «Русского для представлений трагедий и комедий театра», чьим первым директором был российский драматург А.П. Сумароков, и Камерный театр, впоследствии известный как Эрмитажный – придворный театр для узкого круга избранных, что начинал свои представления еще с ноября 1785 года премьерой комической оперы «Мельник, колдун, обманщик и сват», и давал спектакли несколько раз в неделю, и множество других.

Однако же были и не очень приятные моменты – со смертью Екатерины Великой представления здесь прекратились, и среди придворных воцарилось уныние на сей счет, здание на Дворцовой набережной, бывшей до 1790 года Миллионной, перестало быть посещаемо театралами. К тому же новый театральный сезон и вовсе еще не начался, так как осень пока не вступила в свои права. Рассылаемые театральные афиши были сейчас ни к чему, однако же и жарким летом можно было повеселиться – например послушать комическую оперу в Китайском театре, и летние сезоны тут бывали весьма насыщенными.

При Екатерине II сей театр именовали «Каменный опера», углы его кровли были загнуты на китайский манер, внутри же и сцена и ложа были разрисованы и украшены многочисленными драконами и китайцами, золочеными подвесками и колокольчиками, зодиакальными знаками, словом всей той мишурой, что и составляет театральный фон. Императорская ложа и ложи для великих князей были заставлены лаковыми панно и китайским фарфором, а оранжевый шелковый занавес расписан всевозможной китайщиной работы художника И. Криста.

Граф Г., будучи от природы театралом и тонким ценителем искусства, к несчастью не слишком запомнил о чем была опера – может давали представление Паизиелло «Идол китайский», а может и нет, так как усталость от дальнего пути, что он недавно проделал, все же давала знать о себе.

После спектакля у него неожиданно весьма разыгрался аппетит, и граф завернул в трактир, где заказал себе пулярку и пару бутылок бордо, того самого вина, которого было столь много во Франции, и о коем он уже начал тосковать. Как говорят французы, «аппетит приходит во время еды, а жажда уходит во время питья», и вино ли тут было причиной или что другое, но только виденные в спектакле китайские образы начали мешаться в его голове с другими, по преимуществу все больше женскими. Среди них назойливо всплывал образ баронессы Надеждиной, как ни пытался граф отогнать это видение.

Напрасно он уверял себя, что нехорошо мечтать о законной супруге старого приятеля, на которую он не имел никаких прав и каковая не прогоняла его окончательно но и не допускала к себе вот уже много лет, напрасно говорил что пора уже забыть эту иллюзию – она все не забывалась. Наконец винные пары ударили ему в голову с такой силой, что граф Г. почувствовал – более медлить нельзя ни секунды, он должен увидеть старую любовь сей же час.

Лихой извозчик мигом домчал его к петербургскому дому в конце Миллионной, где жили питерские богачи и на которой, как ему теперь было ведомо, проживала баронская фамилия, покинув свое имение. Он не думал ни о том, как может быть воспринят его поздний визит, ни о том, что сможет сказать, но лишь о самом предстоящем миге свидания.

Однако свидание это вышло вовсе не таким как ему представлялось. Отпустив извозчика, граф сошел на мостовую и не вполне твердой походкой приблизился к воротам особняка. Белые ночи позволяли видеть решительно все, и даже много такого, чего не пожелал бы увидеть никто. Калитка в воротах была приоткрыта, и собаки не лаяли, что насторожило бы входящего во всякий другой момент.

Но граф Г. был решительно не в том настроении, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. С безумными глазами, затмеваемыми желанием, он прошел к отдаленному флигелю, увитому розовыми кустами, не встреченный никем. Любопытство заставило его заглянуть в приоткрытое по случаю летнего жара окно, из которого доносились какие-то шорохи и поскрипывание, и здесь он и в самом деле пожалел что родился на божий свет.

Картина, представшая перед его взором, поразила его в самое сердце – на роскошной постели под балдахином разметавшись возлежала почти нагая баронесса Ольга, а над ней нависал… но этого не могло быть… не могло быть!

– Я же говорил что разрушу твой мир! – заскрипел в его ушах знакомый голос.

Черный барон, как грозный тигр над невинным ягненком, возвышался над телом баронессы, которое было весьма соблазнительно в прозрачном пеньюаре, и спокойно разглядывал все ее прелести, очевидно только что насладясь ими сполна. Не в силах вынести этого зрелища, граф выхватил шпагу, но к его крайнему удивлению сталь прошла сквозь фигуру барона как сквозь привидение, будто бы он был неким бесплотным телом, между тем следы его страсти, оставшиеся там и сям на несчастной жертве, говорили о бесспорном наличии плоти.

Граф замер в крайнем удивлении, а барон меж тем дьявольски захохотал и сообщил:

– Я насладился тем, о чем ты лишь так долго мечтал, несчастный куртуаз и жалкий неудачник! А знаешь ли ты, кто сообщил нам о пророчествах, и о том где их раздобыть? Твой патрон, милый дядюшка, князь Куракин, которому ты так доверял!