Гримёр и муза - Леонид Латынин

напротив девочки.

— А скажи, — сказала Жена ласково, — ты ведь должна была в будущем году быть кандидатом на имя Жены?

— Да, — сказала девочка и поспешно прибавила, что ей так сказали и готовили для этого, но почти не делали поправок, так, очень небольшие, ее лицо имело природное высокое подобие.

— Конечно, старому лицу, — уточнила так же вежливо, улыбаясь, Жена.

— Но другого не было, — виновато, но искренне ответила девочка, — другого мы просто не знали.

— И пожалуй, последний к тебе вопрос. Ведь на будущий год, будучи избранной Женой, ты бы, конечно, искренне и старательно выполняла свои обязанности?

— Конечно, — сказала девочка.

— И тем самым продолжала бы служить тому, что для всех нас теперь отвратительно и невозможно?

— Выходит, что так, — сказала девочка. — Хотя я же не знаю, как бы это было…

— Стала бы служить пропаганде старого лица, — почти про себя проговорила огорченно Жена, и развела руками, и встала из кресла. И сидящие в зале, каждый внутри себя, встал из кресла и огорченно и сочувствующе развел руками.

Директор выполнил теперь свою вторую часть обязанностей. Потом уже профессионально перехватил девочку — правая рука под колени, левая за спину, и отнес туда же, к груде, также старательно положил тело, поправив голову.

Таможенник был разочарован в Директоре. И весь зал был разочарован в Директоре в качестве следователя, очень разочарован. До такой степени, что все не могли скрыть своего разочарования.

— Развяжите оставшихся троих, — попросил Таможенник Директора.

Директор сделал это. Жена в это время опять села в кресло, приготовившись выполнять так хорошо начатые обязанности.

— У вас затекли руки? — доброжелательно спросил Таможенник. Это было видно и так, невооруженным глазом. — Ну хорошо, — сказал он. — Сейчас с вами проведет серию упражнений на разминку наш Директор. Прошу, — сказал он Директору.

Тот перетащил свое голое усталое тело на середину сцены, и началось.

— Руки вверх, и раз, и два, и три… на грудь. Присели, еще раз и выпрямились, и раз-два-три, раз-два-три, и раз…

Гимнастика, наверное, продолжалась бы и дальше, но сидящие в зале заскучали, и движением руки Таможенник прекратил эту великодушную процедуру. Подсудимым она явно помогла, руки, кажется, опять начали подчиняться им.

— А теперь, — сказал Таможенник, — я думаю, пришла пора… Как руки? — обратился он к трем подсудимым.

— В порядке, — за всех ответила рыжеволосая женщина, сделав несколько движений кистью, и улыбнулась Таможеннику и залу.

Таможенник продолжал свою речь, тоже улыбнувшись ей:

— Пришла пора выполнять данное нами обещание наказать Директора. Во-первых, за вину, во-вторых, за несамонаказание, и в-третьих, это произошло на ваших глазах, — он обращался и к подсудимым и к залу, — он выполнил Уход женщине, которая отказалась это сделать ему, то есть не оценил ни ее благородства, ни нашего великодушного решения — дать ему возможность проявить себя с нравственной стороны.

И почувствовал Таможенник, что и зал и подсудимые на его стороне. Тут не может быть двух мнений, — каждый испытал чувство брезгливости к Директору, а что сами они поступили бы, вероятно, в этой ситуации, как бедная женщина, которая отказалась выполнить Уход, у них не вызывало сомнений.

Ах, как много значит поддержка! Таможенник мог уже быть гуманен, либерален. И он разрешил — не приказал, не настоял, а именно только разрешил, если, конечно, трое подсудимых хотели это сделать, — провести Уход Директору, которого он заслужил только за одно свое поведение в последние часы работы зала.

VIII

К сожалению, до конца провести Уход трем подсудимым во главе с рыжеволосой женщиной не успели. Вверху распахнулись двери, и в зал ворвалась толпа. Это были разноликие люди, это были те, кто не имел ни имен, ни номеров. Они жили на самой окраине Города. И только когда Город собирался в Зале Дома, им разрешалось подходить к площади перед Домом и, стоя под навесом, который натягивался по такому редкому и торжественному случаю, слушать музыку, что слетала к ним со стен дома, энергично и неуклюже, словно лебедь, перед тем как садиться на воду, но для них это была великая музыка причастности главной жизни Города, музыка невозможной надежды и музыка несуществующей перспективы. А сегодня не было музыки, сегодня Стоящий-над-всеми переозвучил ее в слова и полноправие их, стоящих век за веком вот здесь, на площади, раз в году во время выбора Главной пары, только понаслышке зная о том, как это происходит, ни разу не переступивших порога Дома и домов, в которых жили имеющие Имя или номер, — их, выполняющих самую черную работу в Городе, их, лишенных будущего, потому что будущее было таким же, как настоящее. Их Стоящий-над-всеми перевел сегодня в это несуществующее будущее. Город был отдан им, разноликим, разноглазым, Стоящим-над-всеми. Могли ли они не поверить ему, если во время речи его движеньем руки его был остановлен дождь, услуга, плата за этот дар была удобна, необходима, желанна им; уничтожить в Городе все живое, носящее старое лицо, и не важно, что, когда Стоящий-над-всеми кончил говорить, хлынул дождь с силой, с какой он не шел в Городе, как будто не шедшая временно вода скопилась и вылилась наземь. Люди силой своей, напором своим, правом своим, телами своими выдавили двери Дома и хлынули внутрь, и как танк давит, не замечая, улитку, как лавина сносит тоненькое деревце, как самолет разбивает птицу, — так и оставшиеся в зале подсудимые вместе с Директором и Таможенником исчезли под нахлынувшими руками, зубами, ногами. В пять минут все было кончено. У всех оставшихся в живых в зале было старое лицо, а ворвавшиеся твердо знали свое дело; любое старое лицо любой степени подобия должно быть уничтожено в течение этого дня, как пойманный клоп или таракан. И лавина, прокатившись через зал, выкатилась наружу, растеклась по Городу, по домам, по лабораториям, по улицам, так же старательно и тщательно уничтожая все, что попадало ей в руки, — так саранча опустошает поле, если оно попадется на ее пути.

IX

И пришла Муза в себя, когда Гример натягивал рубаху ей на плечи, он налил ей стакан ледяной воды, от которой заломило зубы, вытерла Муза, выпив этот стакан, свои и теперь не свои губы: мягче, больше стали они, и показал ей Гример лицо ее, и удивилась Муза. Прекрасно было это лицо.