Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко

надо сказать, что это было впервые.

Увидев все это, ткачиха, задыхаясь от рыданий, зашла в собор; там она долго молилась, прижавшись к полу лицом. После молитвы на душе у нее стало легче; она отправилась в свою деревню, чтобы выполнить то, что она обещала Белшиору: продать дом и выкупить новобранца.

Она расклеила объявления на церковных дверях и на деревьях, растущих по обочинам дорог. Отцу Марии Рыжей очень хотелось купить этот дом, чтобы к полю присоединить огород, а к глиняному дому пристроить загон для быков; однако, не желая, чтобы его деньги пошли на выкуп новобранца, он посоветовался со своими братьями-священнослужителями. Отец Жоан отправился в Брагу, чтобы, как он выразился, «малость поторопить события»; возвратившись в деревню, он успокоил брата:

— Покупай дом; подкидышу забрили лоб, и выкупить его будет не так-то просто.

Землевладелец предлагал двенадцать тысяч рейсов, когда ткачиха и не помышляла о том, чтобы продать дом, в котором она прожила всю жизнь, но теперь через третье лицо он предложил ей гораздо меньше.

Несчастная старуха готова была уступить, сообразив, что двадцати золотых монет будет достаточно для того, чтобы выкупить сына; но тут, в этом затруднительном положении, ей пришла на помощь одна богомольная женщина из другого прихода, духовная дочь аббата; она предложила тетушке Бернабе купить у нее дом, чтобы весь срок покаяния провести в постоянном общении со своим духовным отцом. Эту женщину, весьма добродетельную, с давних пор чернили братья Силвестре Рыжего, намекая на ее отношения с духовником; землевладелец же, со своей стороны, пришел в ярость, узнав о том, что Бернабе продала дом за двадцать тысяч рейсов. Отец Жоан, беседуя на эту тему с аббатом, отпустил шуточку между двумя понюшками табаку:

— Когда человек так тучен, как господин аббат, он должен пасти своих овечек, не уходя далеко от дома...

Аббат, которого он обидел напрасно, судорожно закашлялся и сплюнул.

— Если я и привожу к себе овечек из других приходов, то, быть может, отец Жоан оставит в покое хотя бы мое стадо?..

Они поняли друг друга.

Получив деньги, тетушка Бернабе отправилась в Брагу; с ней вместе поехал и ее деверь, бывший моряк, ныне конопатчик из Вила-до-Конде. К счастью, он вернулся из плавания, чтобы повидаться с родными; сочувствуя горю своей невестки, он вызвался сделать в Браге все для того, чтобы выкупить Белшиора. Однако ходатайство было отклонено. Конопатчик ходил по адвокатам, те писали для него бесполезные прошения. Наконец он понял, что парню остается только стенать под гнетом мести землевладельца. Но так как он сорок лет провел на море и там проникся ненавистью к бедствиям, подстерегающим нас на земле, и так как он знал о злопамятстве дядюшек Марии и о том, какое преступление совершил Белшиор, он пришел к невестке и сказал:

— Через две недели парень отбывает в Бразилию. Ты оплатишь ему проезд, а остальное я беру на себя. В Вила-до-Конде и здесь вообще он будет считаться дезертиром, но как только он отчалит, он будет свободен... смотри... видишь ты эту ласточку? Так вот, он будет свободным, как она!

— И я больше его не увижу? — сквозь слезы спросила тетушка Бернабе.

— Какое это имеет значение? Когда-нибудь ты ведь закроешь глаза навеки, не правда ли? Чего ты хочешь: видеть его здесь в солдатах или знать, что он в Бразилии и что он хозяин своей судьбы? Отпусти его! А когда он окажется в Пернамбуко[85], девушка забудет о нем; ну а если она разозлится, стало быть, мелкая у нее душонка. Ты поедешь в Вила-до-Конде вместе со мной. Возьми с собой еду и тюфяк. Надо же тебе будет что-то есть и на чем-то спать.

В марте 1852 года в Вила-до-Конде поднял паруса корабль «Непорочное зачатие». Среди пассажиров находился дезертир. Там его называли Мануэлом Жозе да Силва Гимараэнсом, и никогда больше не довелось ему услышать свое настоящее имя.

Когда полиция начала расследование в Фамаликане, стремясь обнаружить местонахождение тетушки Бернабе, душа ее уже ушла к своему Создателю.

Незадолго до смерти вдова, стоя на коленях на парапете крепости в Вила-до-Конде, видела, как исчезали паруса «Непорочного зачатия». Потом она легла ничком и заплакала. Ее на руках отнесли в дом деверя. Слезы свои она выплакала. Началась горячка и бред. Она все звала и звала своего сына, до тех пор пока Бог не призвал ее к себе. Ее не причащали и не соборовали, но умерла она как святая, потому что свято прожила свою жизнь. Она нашла маленького подкидыша, вырастила его, она его любила, она продавала пряжу, чтобы получше одевать его — так, чтобы ему не стыдно было ходить в школу; продала она и серьги, чтобы купить ему новый костюм, когда он шел к первому причастию, продала и дом, и ткацкий станок, и постель, на которой умерла ее мать, чтобы выкупить его из армии. Она испытала великую скорбь, когда узнала, что дитя ее души повинно в несчастии честной девушки. Она старалась, чтобы священник — проповедник милосердия и равенства рабов божиих — заставил богатого землевладельца добром отдать дочь в жены бедняку. Эта святая слепота — слепота христианки — коренилась в вере в то, что Бог простит ее. Наконец, восходя от добродетели к добродетели, претерпевая одну скорбь за другой, она, когда ей было уже семьдесят лет, увидела, как навсегда исчез ее любимый подкидыш, помолилась Богу за него, за себя... и умерла.

Часть вторая

Двадцать лет пробежали так быстро, что я, зная, какой скачок должен сделать читатель, не стану предварять его фразами о том, что все преходяще. Лучше всего закрыть глаза и сделать этот скачок.

Двадцать лет! Что такое двадцать лет? Еще вчера мы были молодыми людьми, о старики! Это «вчера» промотало двадцать лет, чтобы незаметно перейти в «сегодня». Что же произошло за этот краткий промежуток между молодостью и старостью? Ничего. Рядом с нами — наши сыновья, взрослые мужчины, и наши внуки, которые станут мужчинами завтра; и все-таки нам кажется, что еще и сегодня в солнечном луче или же в благоухании розы мы видим улыбку некоей блондинки — матери этих мужчин, которая уже превратилась в старушку! Еще вчера мы были поэтами в любви, дерзновенными в своем вдохновении, отважными в своей юности.