Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Они действительно были мятежниками, притом самого опасного сорта; доказательством этого может служить хотя бы эта безумная декларация:

«Свободные французы, составляющие Клуб кордельеров, объявляют своим соотечественникам, что в их среде столько же убийц тиранов, сколько членов клуба. Все они единогласно поклялись убивать тиранов, которые посмеют напасть на наши границы или посягнуть на нашу конституцию каким бы то ни было образом.

Лежандр (президент). Коллин, Шампион (секретари)».

Этот Лежандр, председательствовавший в сборище бесноватых, был удивительным человеком: несколько строк, характеризующих эту мрачную личность, не будут здесь неуместными, так как мясник Лежандр, равно как и сапожник Симон, Марат и Дантон, жил на той же старой улице Кордельеров, в том месте, где она называлась Мясной, так как в этой части ее находились двадцать две мясные лавки.

Этот свирепый террорист, не умевший, если верить Мерсье, даже читать, оставался мясником и на скамьях Конвента. Красноречие его не лишено было известной выдумки; это он за несколько дней до казни короля воскликнул с трибуны кордельеров: «Зарежем эту свинью! Разрубим его на столько частей, сколько у нас департаментов, чтобы послать каждому по куску, а голова останется в Париже и будет висеть на сводах этого зала!» Позже он предлагал отобрать у мясников их скотобойни, чтобы рубить там головы аристократов и богачей. «Что касается меня, — добавил он, — то я с удовольствием распорол бы брюхо какому-нибудь дворянину, богачу, министру или писателю и съел бы его сердце». Впрочем, сам он с первых дней революции покинул свою бойню, чтобы отдаться политике, и, вероятно, лишь из чувства солидарности с бывшими собратьями выказывал себя столь свирепым сторонником резни аристократов. Будучи депутатом, он, впрочем, продолжал жить в своей квартире на Мясной улице; может быть, ему нравились кровавые ручейки, всегда[322] струившиеся по ней. Лежандр до конца выказал себя любезным и услужливым соседом — умирая, он завещал свое тело Школе хирургии, «чтобы и после смерти быть полезным человечеству».

* * *

Бесспорно, самыми великими днями Клуба кордельеров были дни похорон Марата. При первой же вести об убийстве Париж, изнервничавшийся за три года революции, взволнованный странными обстоятельствами этой драмы, был охвачен одной из тех вспышек безумия, которых насчитывается лишь несколько в его истории. Люди лихорадочно выхватывали друг у друга газеты с описанием подробностей преступления. Комиссионеру Ба, пришедшему в воскресенье вечером в Клуб якобинцев, устроили там торжественный прием; ему аплодировали, обнимали его, носили на руках. Это был маленький, тщедушный человек, в бешенстве кинувшийся на Шарлотту и швырнувший ее на землю. И за то, что он дрался с женщиной, его прославляли, считали необыкновенным человеком, даже героем! Его заставляли подробно описывать этот подвиг и, когда он заканчивал, требовали повторения… Впрочем, он говорил об этом весьма охотно и не заставлял себя упрашивать.

Со своей стороны, Клуб кордельеров испрашивал разрешения поместить в здании, где происходят его заседания, сердце Друга народа. Просьбу эту уважили. Была даже сделана «надбавка», как тогда выражались: один проситель, допущенный к решетке Конвента, предложил, чтобы набальзамированное тело Марата возили по всей Франции, через все департаменты. «Что я говорю? — поправил он сам себя. — Надо, чтобы целый мир видел останки Марата!» Это не показалось преувеличением, но существовало важное препятствие для исполнения этого патриотического пожелания — останки великого человека не перенесли бы этого путешествия.

Вскрытие тела Друга народа произведено было гражданином Дешаном, главным хирургом госпиталя Милосердия, на другой же день после его смерти, 14 июля, в том же доме, где жил Марат, на первом этаже описанного нами выше здания на улице Кордельеров[323]. Бальзамирование было произведено немедленно. Но так как живописец Давид проектировал в античном духе программу похорон, на которых на передвижной эстраде должно было появиться голое, театрально задрапированное тело трибуна, то набальзамировали лишь нижнюю часть туловища и ноги; хирурги не прикасались к груди и лицу Марата, «так как их надлежало показать его согражданам». Но природа делала свое дело, и от этого плана пришлось отказаться. Стало невозможно даже заканчивать бальзамирование в квартире Марата — так быстро шло разложение. Препарирование сердца и внутренностей происходило ночью в саду Кордельеров, и вокруг хирургов жгли ароматические травы, бросавшие зыбкий свет на эту мрачную картину. Четыре ученика сняли труп с кровати, где он находился, и положили его в свинцовый гроб, не закрывая его. На другой день, 15 июля, останки Друга народа были перенесены в церковь. Пришлось отказаться от плана выставить его у дома, где совершилось убийство, в силу различных причин.

Дело происходило на заре; толпа, стоявшая у дома со вчерашнего дня, устала и разошлась, и улица почти совсем опустела. Под светлым небом, уже заалевшим от первых лучей восходящего солнца, шли ритмическим тяжелым шагом шесть человек — они переносили закрытое простыней тело к церкви монастыря. Для этого снова открыли двери портала на улице Обсерванс, закрытые в течение последних двух лет, — те самые двери, что были украшены статуей Людовика Святого в венце из гербовых лилий со скипетром правосудия в руке. Марата положили в одном из приделов на помосте из досок, в ожидании возведения алтаря, который сооружался специально для этой цели[324]. В это время Давид хлопотал об устройстве официальной церемонии. Он приказал выстроить на середине церкви эстраду высотой в сорок футов, украшенную трехцветными обоями. На этот алтарь положили тело, покрытое влажной простыней, которая должна была изображать мраморные складки античной тоги. Чтобы заглушить запах тления, вокруг катафалка неустанно жгли благовонные курения и поливали его духами. По одну сторону поставили ванну, по другую — положили окровавленную рубашку трибуна. Затем раскрыли двери. Толпа, в продолжение всего дня не перестававшая стекаться на это зрелище, с восхищением глядела на груды книг, сваленные в боковых приделах. Говорили, что это все произведения Марата, и восторгались плодовитостью его ума. А это были книги, перенесенные сюда из монастырской библиотеки в ожидании отправки их в какое-нибудь общественное книгохранилище.

Было решено, что Друг народа будет погребен под скалистым холмом в старинном саду монастыря. Дорога из церкви до могилы была короткая — каких-нибудь сто шагов; но это затруднение преодолели тем, что кортеж пошел кружным путем, так что толпа могла развернуться и рассыпаться по многим пунктам. Церемония началась во вторник 16 июля, часов в шесть вечера. Тело Марата покоилось на особом ступенчатом ложе, которое несли двенадцать человек[325]. Вокруг траурного катафалка шли девушки в белых платьях и юноши с ветвями кипариса в руках. За ними следовал Конвент в полном составе; затем шли городские власти, за ними толпа, разделенная на группы, каждая со знаменем своей секции. Этот огромный кортеж двигался в беспорядке, в котором один снисходительный современник нашел «что-то величественное». Вероятно, это был неописуемый хаос. Траурное шествие прошло по улице Кордельеров, по улице Тионвиля (прежде Дофина), перешло Новый мост, проследовало по набережной де ля Феррайль, вернулось через мост Ошанж, поднялось до Французского театра и оттуда вернулось в сад Кордельеров. Когда оно достигло сада, было уже за полночь. Толпа любопытных, теснившаяся в узких улицах, собиравшаяся у дверей, наполнявшая балконы и взобравшаяся даже на крыши, смотрела на это странное погребальное торжество, участники которого распевали на патриотические мотивы революционные песни. Через каждые пять минут на Новом мосту раздавались пушечные выстрелы. Наконец чернь, опьяненная жарой и пылью, ввалилась в монастырь Кордельеров через двери напротив улицы Готфейль, прошла под бывшим дортуаром служащих, у подножия строгих стен существующей еще и теперь трапезной и проникла в сад, где угасали огни слишком рано зажженной иллюминации.

Скульптор Ж Ф. Мартен придумал вместо памятника поставить на могиле каменный холм, изображающий кусок гранитной скалы — символ непоколебимой силы Друга народа. Между двумя камнями было проделано отверстие, которое вело в подземелье, закрывавшееся железной решеткой. Над этим живописным входом была временно поставлена урна, в которой лежало сердце того, кто так любил отечество[326]. Два других металлических ящика должны были стоять по сторонам гроба: в одном из них хранились почки мученика, в другом — остальные внутренности. По предложению Дюфурни творения неутомимого журналиста также положены были в его могилу. Над холмом, покрывавшим последнее прибежище Марата, стояло нечто вроде четырехугольной пирамиды, увенчанной урной со следующей надписью: