Иллюзия «Я», или Игры, в которые играет с нами мозг - Брюс Худ

При таких высоких оценках метода «Большой пятерки» может возникнуть соблазн прийти к заключению, что личностные психологи отринули иллюзию Я – что и правда существует базовая личность, определяющая каждого из нас. Действительно, сторонников «Большой пятерки» критикуют за то, что показатели ОКЭАН меняются при смене тех или иных ситуаций и ролей, которые человек принимает на себя в жизни. Иначе говоря, этот метод нестабилен, а значит, ненадежен[515]. Например, в одном эксперименте студентов попросили представить себя в пяти разных ролях, которые характерны для людей их возраста: в качестве студента колледжа, в качестве временного сотрудника (работающего, чтобы иметь возможность учиться в колледже), в качестве приятеля своих однокурсников, в качестве ребенка своих родителей и в качестве романтического партнера. Затем их оценили по методу ОКЭАН, и показатели выявили и меняющиеся, и устойчивые качества их личности. Испытуемые меняли свою самооценку по параметрам ОКЭАН в разных воображаемых ролях, но в целом они придерживались стабильного мнения о том, какие личностные факторы наиболее значимы для каждой роли. По параметрам «Большой пятерки» респонденты устойчиво показывали следующие оценки: они наиболее открыты для нового опыта в роли романтического партнера; наиболее аккуратны (осознаны) в роли работника, наиболее экстравертны (общительны) в роли приятеля, в роли студента наименее корпоративны и наиболее невротичны.

Эти данные указывают, что личностные факторы «Большой пятерки» могут быть стабильными показателями для индивидуума в одной роли, но порой полностью меняются в другой, сообразно зеркальному Я. Иначе говоря, человек не обязательно одинаково проявляется в различных аспектах своей жизни. Именно поэтому бывает, что на работе человек учитывает все до мельчайших деталей, но он безнадежно рассеян и дезорганизован в житейских ситуациях. Такое влияние контекста на личность выявляют вновь и вновь. В одном классическом исследовании студентов, изучающих теологию в Принстонском университете, попросили написать и прочесть проповедь на тему «Добрый самаритянин» в здании, стоящем напротив студенческого общежития[516]. Если им говорили, что они опаздывают на проповедь, только 1 из 10 останавливался, чтобы помочь больному человеку на входе, и 6 из 10 – когда они не спешили. О чем думали эти проповедники добра? Очевидно, не о послании, содержащемся в проповеди[517].

Как люди мирятся с такой собственной непоследовательностью?

Ответ состоит в том, что мы легко используем наш когнитивный диссонанс для пересмотра события и оправдания собственных действий. Алисия Эстэве Хэд не была жертвой 11 сентября, но то, что делала Таня, реально помогало выжившим. Алисия не смогла бы совершить этого, не став Таней.

Студенты теологии видели бедного человека, но были устремлены на проповедь. Они могли сказать себе, что проповедь важнее, потому что повлияет на большее число людей. Очень легко пересмотреть событие, чтобы защитить личную хронику от нестыковок, когда нам указывают на непоследовательность.

Почему мы создаем подобные искажения? Не лучше ли быть честным? Ведь мы сами себя дурачим. Начнем с того, что позитивные иллюзии (что мы хорошие) могут быть на самом деле полезны для нашего психического благополучия[518]. Они обеспечивают защиту нашей самооценки, принижая наши неудачи («каждый мухлюет в налоговой декларации»), чтобы подчеркнуть наши положительные качества как особенные («в отличие от большинства, у меня по-настоящему креативный ум»). Вооруженные такими благими иллюзиями, мы ощущаем больше контроля над ситуацией, где на деле от нас мало что зависит. Помните, как иллюзия контроля прививает нас от стресса неуверенности?[519] Позитивные иллюзии помогают видеть благой результат как прямое следствие своих действий, а негативный результат считать виной кого-то другого[520]. Это делает нас оптимистичнее (несмотря на те испытания и невзгоды, с которыми сталкивает нас жизнь) и более жизнеспособными, т. е. готовыми вынести все это.

Возможно, эта жизнеспособность дала нам эволюционное преимущество в естественном отборе. Когда-то в далеком туманном прошлом в долинах Серенгети[521] такой способ самооправдания мог выгодно отличать охотника, готового постараться еще немного, от другого охотника, который слишком рано сдавался в преследовании добычи и не приносил ничего в жилище своей женщине и потомству. Это, конечно, домыслы. Однако уверенность в успехе означает, что иногда человек будет его добиваться, а ожидание неудачи неизбежно приводит к ней.

«Слушаем с мамой»[522]

Когда мы описываем себя другим людям, мы обращаемся к прошлому опыту, рассказывая, кто мы такие и как мы достигли этой точки своей жизни. Этот опыт кажется настолько объективным, что мы никогда по-настоящему не сомневаемся в своих рассказах. Однако культура играет значимую роль в том, как мы интерпретируем мир вокруг нас. И индивидуализм, столь характерный для западного мышления, и коллективизм Востока тоже влияют на наши автобиографические воспоминания.

Ки Уань, возрастной психолог из Корнельского университета, продемонстрировал, что детские воспоминания в восточной и западной культурах разные. Для западных людей характерен фокус на индивидуальных аспектах в рассказах об опыте прошлого[523]. Зацикленный на себе западный взгляд («Я помню день, когда я лучше всех в классе написал контрольную») заставляет нас выделять определенные моменты личной истории. Даже западные дети вспоминают больше конкретных деталей в сравнении с их восточными сверстниками[524]. Интересно, что восточные дети, которые тоже сосредоточены на подробностях в личных воспоминаниях, имеют и высокие показатели индивидуализма[525].

Мы легко используем наш когнитивный диссонанс для пересмотра события и оправдания собственных действий.

Характер детских воспоминаний отчасти формируется родителями в их совместных с детьми беседах. Как мы уже знаем, если родители обсуждают пережитые события со своими маленькими детьми, то барьер амнезии (который, по существующим данным, обычно приходится на возраст от 2 до 3 лет) может быть отодвинут в значительно более ранний возраст. Это указывает на то, что основы интерпретации, обеспеченные взрослыми, помогают ребенку придать смысл собственным переживаниям и закреплять определенные воспоминания[526]. Однако исследования также показали, что родители с Востока и Запада отличаются в том, что и как они вспоминают, и демонстрируют типичные индивидуалистские или коллективистские тенденции, когда обсуждают с детьми прошедшие события[527].

Интересно, что прайминг способен настроить представителей Востока и Запада мыслить по-другому: они начинают вспоминать персональные или ориентированные на группу вещи соответственно. Таким образом, воспоминания разного типа доступны индивидууму, просто он обычно обращается к каким-то одним. Среда, в которой мы оказываемся, определяет даже то, как мы воспроизводим содержимое памяти, чтобы описать себя. Как сказал сэр Фредерик Бартлетт: «Социальная организация дает устойчивую структуру, в которую должны вписаться все детали, которые мы припоминаем, и она оказывает мощное влияние и на форму, и на содержание того, что мы вспоминаем»[528].

Получается, что даже вызываемые нами воспоминания, призванные подкрепить историю своего Я, определяются группами, к которым мы принадлежим.

Бегство из реальности

Некоторых не устраивает их личная история, поэтому они пытаются создать новое Я или, по крайней мере, избавиться от того, которое у них есть. Возьмем случай Джина Саундерса, который переживал проблемы в своей семейной жизни и у него состоялся серьезный спор с 18-летним сыном, назвавшим его неудачником. Джин просто собрал свои вещи и оказался за 200 миль в другом городке, где он стал Бартом – поваром в забегаловке, забывшим свое прошлое. Потери памяти такого типа известны как состояние «диссоциативной фуги», от латинского «fuga» – бегство.

Состояния фуги обычно случаются в раннем взрослом возрасте и редко бывают в возрасте после 50. Они, как правило, развиваются быстро, но и оканчиваются внезапно. Полагают, что это реакция на стресс, при котором индивидуум отказывается признавать себя.

Так, в 2006 году некий Джефри Алан Инграм, находящийся в состоянии фуги, даже обратился к телевизионной пресс-конференции в поисках своей идентификации. Все, что он помнил о себе – его зовут «Ал». Он обратился к зрительской аудитории: «Если кто-то узнает меня, знает кто я, пожалуйста, сообщите кому-нибудь об этом». Выяснилось, что он отправился навестить своего друга, умирающего от рака, но по приезде в Денвер впал в состояние фуги. В конце концов брат его невесты, который смотрел новости, узнал Джефри, жившего за тысячу миль от Денвера в Олимпии, штат Вашингтон. Его мать рассказала, что это не первый раз, когда Джеффри впадает в состояние фуги, поскольку подобное исчезновение произошло в 1995 году на пути в продовольственный магазин. Он вернулся через 9 месяцев, не имея понятия, кто он.