Распеленать память - Ирина Николаевна Зорина

class="p1">Неизвестного не только не выпускали из СССР, но и строго контролировали его связи с иностранцами. Приехал в 1974 году в Москву сенатор Эдвард Кеннеди, хотел посетить мастерскую Неизвестного, прислал Эрнсту письмо. На дни этого визита у Эрнста отключили телефон, а сенатору сообщили, что Неизвестного нет в Москве.

Захотела принцесса Нидерландов посетить мастерскую известного скульптора. «Он болен, принять вас не может», – разъясняют ей. Французский премьер Эдгар Фор во время визита в Москву сказал, что хочет купить скульптуру Неизвестного. Но как привести его в убогую мастерскую? Требуют от Неизвестного: объясните французскому премьеру, что это временный склад, вы переезжаете в новую мастерскую. Эрнст, не будь дураком, требует свое: «Дадите новую мастерскую – скажу». Обещали – и, конечно, обманули.

При этом в начале семидесятых Неизвестный получил определенную поддержку наверху. Помощь Косыгина в установлении памятнику Хрущеву и финансовая поддержка его последнего проект в Зелинограде министрами Шохиным и Антоновым и даже, как поговаривали, некоторая благосклонность Андропова вроде должны были бы обеспечить ему некоторые гарантии. Но потом один из референтов Андропова проговорился: «Лучше вам уехать в Израиль или куда-то еще, потому что Суслов вас так не любит, что можете не на Запад поехать, а на Восток».

Как-то приходит Эрик в мастерскую – ужас! – все бронзы пропали, а гипсовые отливки разбиты, и Неизвестный принял решение эмигрировать. Он не раз говорил и на Западе и у нас, что он – не диссидент, что его вынудили уехать. И здесь, как и всегда, он очень точен в своих формулировках. Он – не политический диссидент. Он – художник, который по происхождению, по определению – диссидент изначальный. Он всегда был внутренне свободен в своем творчестве и во всех деяниях поступал так, как хотел. Он просто жил в другом измерении, отдавая, конечно, дань времени, в котором существовал физически.

Расставались тяжело. Тогда мы были уверены – навсегда. Да еще напоследок чиновничья сволочь устроила пакость – ему не разрешали вывезти работы и обещали прислать своих людей опечатать мастерскую. Но надо было знать Эрика. Он позвонил куда надо и сказал (слова, наверное, неточны, но смысл привожу точный): я воевал и человек контуженый. Приходите. В мастерской соберу иностранных корреспондентов. И первого, кто осмелится ко мне войти, зарублю топором. И «они» испугались.

Уезжая, Эрик оставлял друзьям скульптуры (нам досталось три бронзы), рисунки, гравюры, но все-таки большую часть своих работ он вывезти сумел.

Скульптура Э. Неизвестного «Два брата душат друг друга» («Каин и Авель»), подаренная Ю. Карякину перед отъездом в эмиграцию

Когда он уехал, мы узнавали о нем кое-что по «вражескому» радио и из его писем Тане Харламовой. Очень обрадовало известие о том, что в 1976 году, почти сразу по приезде Неизвестного в США, в Кеннеди-центре в Вашингтоне был установлен его бюст Шостаковича. Помог Слава Ростропович. А увидели мы с Юрой эту великолепную работу мастера много лет спустя. В своих письмах Тане – она для нас с Юрой долгие годы оставалась основным источником информации о том, что происходит с Эриком, – он настойчиво повторяет, чтó все-таки заставило его покинуть родину, оставить родных, друзей.

«Боже мой, от кого я терпел высокомерную обезьянью тупость непонимания. Боже мой, какие бездарные и ленивые люди, какие мелкие воры и обманщики смели подозревать меня в нечистых помыслах в то время, когда я с утра до ночи трудился, влюбленный в свое искусство, с единственным желанием отдать себя, свой труд людям, пусть бесплатно, как угодно, на каких угодно условиях – только возьмите. Сколько злобы, иронии, сколько мелкого кухонного пакостничества я натерпелся! <…> Неужели я все это терпел? Этот долголетний вонючий сон, этот похабный позор, этот болотный кошмар! <…> И это они меня затравили! Они меня заставили уехать, а не я их вышвырнул вон <…> вон из моего искусства, из моей судьбы, из моей личной жизни»[31].

До нас доходили сведения, что Эрнст начал читать лекции по искусству и философии в американских университетах – даже в Гарварде! И темы – позавидовать! – «Данте и Достоевский», «О синтезе в искусстве», «Древо жизни», «Искусство и свобода». Готовясь к лекциям, Эрнст вспомнил Карякина. В письме от 26 ноября 1982 года из Майами отдает распоряжение: «Передавай Каряке мои поздравления. Он очень вырос и стал действительно серьезным литературоведом. Я всегда говорю о нем на моих лекциях и делаю ссылки на него, как и на Бахтина и др. Передай ему это. Кроме того, он, возможно, сможет подобрать мне материалы по следующим темам: „Пространство у Достоевского и Толстого“, „Формальная школа – Тынянов, Шкловский“ и т. д. Кроме того, все, что исследуется Тартуской школой, Аверинцевым и т. д., мне очень интересны не только новые, но и старые материалы»[32].

До встречи нашей в Москве оставались считаные годы, но мы тогда еще не могли в это поверить.

Глава девятая

Нас свела Таганка

В 1960–1970-е годы настоящей отдушиной для нас с Карякиным, как и для многих москвичей, и не только москвичей, стал Театр на Таганке.

Карякина привел в театр в 1965 году его друг Камил Икрамов, сын первого секретаря ЦК КП(б) Узбекистана Акмаля Икрамова, расстрелянного в 1938 году. Камил был человеком, по доброте и открытости сердца не сравнимым ни с кем.

Шел спектакль «Добрый человек из Сезуана» Брехта. После скучных, замшелых постановок старого МХАТа Юра был потрясен. Актеры молодые, дерзкие, завораживают и увлекают зал. Театральная стилистика – абсолютно новаторская. Улица, простой человек со своими страстями ворвались на сцену.

По ходу спектакля Юра по привычке делал короткие пометки. Была у него многолетняя привычка носить в кармане маленькие блокнотики. Я ему закупала их впрок в Праге. Потом из этих записей вырос «Переделкинский дневник»[33], изданный мной в 2016 году.

Вот Юрию Петровичу Любимову и донесли. Сидит, мол, в первом ряду какой-то спецкор «Правды» и что-то постоянно записывает. «Ну вот, еще один стукач пришел», – решил Петрович, уже привыкший к бесконечным стычкам с властями. После спектакля пригласил «спецкора» к себе в кабинет – поговорить! А разговор-то вышел замечательный. Раскусил он Карякина сразу, был тертый калач, с богатой интуицией. Да и Карякину скрывать нечего. Какой он спецкор Просто вышибли из Праги, а Алексей Матвеевич Румянцев приютил и обогрел. А как заговорили о Солженицыне, обрадовался Любимов, что перед ним автор той статьи, которую читали и у них в театре. Конечно, немножко выпили.