Черные алмазы - Мор Йокаи

— Господин Беренд! Дайте мне вашу руку. Оставайтесь здесь!

— Для меня навсегда останется приятным воспоминанием ваша любезность, графиня; вот и сейчас вы хотите меня удержать. Это свидетельствует о вашей бесконечной доброте. Я глубоко вам признателен.

— Итак, надолго ли вы остаетесь?

— Да завтрашнего утра.

— Ах! — обиженно воскликнула графиня. — Ведь я же велю вам остаться совсем.

Ее обида была столь искренней, столь непритворной, что не могла не тронуть Ивана. Теуделинда взглянула на графиню Ангелу, словно ожидая, что та придет ей на помощь. Но Ангела, даже не подняв своих длинных шелковистых ресниц, ощипывала с цветка рудбекии пурпурные лепестки, будто гадая на них.

— Графиня! — начал Иван, отставляя стул, с которого он поднялся. — Поскольку на ваше предложение остаться я вынужден ответить отказом, я чувствую, что должен назвать причину достаточно серьезную, чтобы она возобладала над теми милостями, которыми вы, графиня, меня осыпали. Перед вами я не могу сослаться, как перед прочими светскими знакомыми, на свои дела, на то, что я и без того задержался, что вскоре вернусь. Вам я должен признаться, что уезжаю, поскольку больше не могу оставаться здесь, уезжаю с тем, чтобы не вернуться никогда. Графиня! Высшее общество не для меня, это не тот мир, где я мог бы жить. Вот уже четыре месяца, как я принят в свете, и это время я жил и поступал, как все другие. Я признаю, что у людей вашего круга есть свои права, свои основания вести именно такой образ жизни и так поступать. Но у меня их нет. Я свыкся с иным миром, с иными условиями существования. Каждый из членов высшего общества — как бы обособленное кольцо, а мы там, внизу, — звенья единой цепи. Ваше положение делает вас независимыми; поэтому вы живете каждый сам по себе. Наша жизнь заставляет нас опираться друг на друга, и среди нас совершенно иначе проявляются и своекорыстие и великодушие. Я вам не подхожу. Я стыжусь относиться свысока к тем, кого вы презираете, и не могу угодливо склонять голову перед теми, кто у вас в почете. Я не могу усмотреть ничего божественного в идолах, которым вы поклоняетесь, и не могу забыть бога в тех, над кем вы глумитесь. Словно какое-то проклятие тяготеет над людьми вашего круга, подо всем у вас кроется насмешка, скепсис. Кто среди вас скажет правду в глаза? Кого среди вас похвалят заглазно? Лучших друзей здесь понуждают тягаться друг с другом. Кто-нибудь из них да упадет, свернет себе шею. Туда ему и дорога. И нет больше друга. А другой свернет себе шею не в скачке с препятствиями, а по-иному: промотает свое состояние, но и ему позволят участвовать в гонках, никто не скажет: «Остановись, не то погибнешь!» И вот рано или поздно он упадет, потеряет — загубив фамильную честь — родовое имение. Туда ему и дорога! В клубе лишь вычеркнут его имя из списка завсегдатаев. Был друг — и нет друга. Еще вчера мы знали, что он погибнет; только он, единственный, не догадывался, а мы позволили ему нестись к гибели. Теперь-то и ему все ясно, да только мы не признаем его больше. Если же кто не решается следовать нашему примеру, предпочитает стоять в стороне, мы говорим про такого: тряпка, трус, скряга. Ну, а каковы представления о женщинах! А семейная жизнь! Какие драмы таятся в душе, какие комедии разыгрываются на людях! Что за безудержность в пороках! Какое поклонение мимолетным утехам! А когда все это кончается, остается беспредельная скука жизни, полнейшая апатия, толкающая на самоубийство! Нет, графиня, я больше не в силах дышать этим воздухом. Те, кому такая жизнь по вкусу, по-своему правы, но я здесь сошел бы с ума! Поэтому я уезжаю отсюда, графиня! Простите меня за дерзкие слова! Я поступил бестактно, я без прикрас обрисовал то общество, где сам я радушно принят. Я проявляю неблагодарность, не скрывая своих антипатий, в то время как другие были столь терпимы к моим недостаткам, моей неотесанности и любезно провожали меня до подъезда; я знаю, что с начала до конца я выглядел смешным в их глазах, однако они не высмеивали меня открыто. Но я был вынужден объясниться, графиня, ваша доброта толкнула меня на это. Ибо вы были бесконечно любезны, предложив мне остаться, и я должен был высказаться определенно: сила, что влечет меня прочь, еще могущественнее вашей доброты.

Графиня Теуделинда во время монолога Ивана тоже встала; глаза ее сверкали, лицо выражало само одухотворение, губы шевелились, словно она повторяла за ним каждое слово.

Когда же Иван кончил, она схватила его руки и, теряя самообладание, прерывисто проговорила:

— Вот видите? Вы так говорите!.. Вы сейчас высказали мысли… что я говорила… сорок лет назад… когда сама отстранилась от этого мира. Свет и теперь такой же, как был тогда!

Тут она страстно сжала руки Ивана.

— Уезжайте! Уезжайте домой. Скройтесь под землю. В своей шахте. Да благословит вас господь. Везде… всегда… с богом… Прощайте!

Они не заметили, что и третья из присутствующих — Ангела — тоже поднялась с места.

И когда Иван поклонился в знак прощания, она выступила вперед.

— Если вы уедете отсюда, то уедете не один! — сказала юная аристократка твердым, решительным тоном. — Я тоже уеду!

И ее лицо вспыхнуло при этих словах, вознесших Ивана до небес.

Все еще витая в облаках, он тем не менее ответил с полным самообладанием:

— И правильно сделаете, графиня! Завтра день рождения князя Тибальда. Вы еще поспеете к нему до завтрашнего утра, а там вас ждут родственные объятия.

Графиня Ангела сделалась бледна, как статуя.

Она упала в кресло, рассыпав лепестки цветка.

Иван почтительно склонился, поцеловал руку Теуделинде и вышел.

Ах! И за пределами страны Магнетизма есть люди, которые уж если кого полюбят, то не забывают вовек. После отъезда Ивана граф Эдэн вновь навестил своих родственниц. Его влекло туда любопытство.

Графиня Ангела была любезнее, чем когда-либо.

При расставании она наказала кузену:

— Проведай Салисту и от моего имени справься о его самочувствии.

Граф Эдэн сумел довольно искусно скрыть свое изумление, а спускаясь по лестнице, напевал про себя арию Фигаро из «Севильского цирюльника»:

О, хитрости женщин,Кто разгадает вас,Кто вас поймет!

Графиня Ангела в тот же день отправила письмо князю Тибальду. (…Накануне дня рождения деда.) Содержание письма было кратким:

«Домой я не вернусь. Adieu!»

… На следующий день в свете еще говорили об Иване и о его дуэли.

…На третий день его забыли! «Adieu!»

Роковая репетиция

Князь Тибальд в свой день рождения утром получил от единственной внучки письмо, которое кончалось словом «Adieu!».

Каждый год она превращала этот день в праздник для него; с младенчества и до юных лет Ангелы князь Тибальд в день своего рождения получал от внучки традиционный поцелуй.

На этот раз поцелуй оказался горьким.

Память о нем останется среди бумаг князя, в альбоме с золотым переплетом, где хранятся одни лишь трогательные семейные реликвии — подарки ко дню рождения за много лет. Засохший букетик цветов — его протянула князю крохотная ручонка годовалой Ангелы; милые каракули, что, впервые упражняясь в письме, Ангела нацарапала на клочке бристольской бумаги, и в соседстве с ними — искусный узор бисером и золотом, собственноручно вышитый Ангелой в прошлом году. И все эти знаки внимания завершает последнее — «Adieu!».

Князь Тибальд был наделен от природы чувствительным и вспыльчивым характером.

Но даже если б он оценил поступок внучки с полным беспристрастием, он должен был бы отметить ее неправоту.

Графиня Ангела обязана была ради своей же пользы выполнить требование престарелого князя. Если бы желание деда шло наперекор влечениям ее сердца, ее трудно было бы осудить, но Ангела никого не любит. Тогда отчего же она делает различие между теми, к кому равнодушна?

Князь Тибальд с растревоженной душой отправился на репетицию Эвелины.

То, что смутило его дух, распалило кровь.

На дерзкое «Adieu!» он тоже мог бы ответить достойно.

Когда он явился в дом к Эвелине, камердинер провел именитого и частого гостя в зал, где обычно проходили репетиции самозваной актрисы.

Князь оказался в зале один.

Бледно-розовые шторы на окнах опущены, по углам зала расставлены в кадках экзотические восточные растения. Терпкий аромат живых цветов наполняет зал. Из зелени доносилось воркование горлицы, укрывшейся где-то среди цветущих деревьев, соловей насвистывал то жалобную, то веселую чарующую песнь. Зал казался волшебным островком в чаще леса.

Князь, никого не застав, присел на кушетку и раскрыл альбом, лежавший на столе. Это была коллекция сценических перевоплощений Эвелины. Князь перелистал весь альбом, страницу за страницей, и, в то время как он рассматривал эти обольстительные картины, перед мысленным взором его проходили страницы другого альбома, где хранились рисунки и вышивки Ангелы.