Венчание со страхом - Татьяна Степанова

— Нет, ничего не понимаю я, малыш.

— Да это он вам стихи читает: «Муха-муха, Цокотуха», — пояснил Павлов. Он принес к столу новые бутылки, а затем вышел в гостиную.

— Вы отлично готовите, Витя, — похвалила Катя. — Неужели и заливное сами делали?

— Нет, это пришлось к соседке на поклон идти. Куда уж нам.

— Не скромничайте. Все ужасно вкусно. А что он сейчас говорит?

— Сердце мое, — Павлов сделал тот же жест, что и Чен Э. — Это я его так зову, а теперь и он меня стал, ишь ты, попугайчик. А хотите, я вас научу с ним разговаривать?

Они уединились на кухне, и там Павлов показывал и объяснял Кате жесты из их языка с глухонемым китайчонком. Она, однако, запомнила только «мальчик», «есть хочу», «не прыгай», «побежали» и это очаровательное «сердце мое» — остальные слова спутались от выпитого вина. Но Чен Э все равно был на седьмом небе от ее успехов: болтал без умолку — смуглые ручки его так и мелькали.

Гости уже шумели. Из репетиционного зала доносились звуки рояля, кто-то наигрывал Скрябина.

— Олейников не пожелал бы слез в такой день, — пояснил Павлов. — Он действительно был славный человек и к смерти относился легко. Когда я в армию уходил, он… он, в общем, понимал меня. И когда я вернулся оттуда, из Афгана, тоже понимал.

— Он вам разве не родной дядя?

— Как сказать, у тетки это второй брак. Как видите, блестящий.

Павлов остался на кухне готовить чай, а Катя вернулась в столовую. А там — разговоры, разговоры…

— …Демократы ничего не добились. И никогда ничего не добьются, кроме хаоса…

— …Голубчик вы мой, но нельзя же все так по-варварски рушить! Страна умирает…

— …А помните, на приеме в Кремле…

— Мы дожили до того, что наши ровесники влачат нищенское существование: просят милостыню на улицах и в метро! Неужели нашим правителям не совестно смотреть в глаза собственным родителям, они же тоже принадлежат к нашему поколению! — пылко возмущалась Гориславская. Ее слушали, скорбно поддакивали.

Катя пересекла комнату и подсела к тому, кто интересовал ее здесь больше других, — к Ольгину. Он и Мещерский потягивали коньяк. Ольгин вежливо и равнодушно улыбнулся Кате, продолжая прерванный разговор:

— …Они запустили эту железяку на Марс, а она шлепнулась у них в океан. Деньги ухнули — такие деньги, просто выть хочется! Они все стремятся куда-то, все в Космос, в Космос, но зачем? Зачем, скажите вы мне?! Когда они даже не знают того, что лежит у них здесь под ногами, в земле. Мы не знаем, что мы из себя представляем, откуда пришли в этот мир, из какой глины вылеплены, а туда же — занимаемся маниловщиной о космических просторах, братьях по разуму. Мы же ни черта не знаем о самом главном, самом первичном в нашей шкале познания, основе основ, той единственной истине-загадке: кто мы такие? Зачем живем? Каким образом стали тем, что мы есть? Во что превратимся через десять, сорок, триста тысяч лет? — Он подлил Мещерскому коньяка. — Полгода назад к нашему консультанту по палеопсихологии генерал из МВД обращался: поймали какого-то маньяка и просили нас дать объяснение его поступкам, аномалии поведения, обнаруженным в его характере элементам атавизма (Катя тут же остро насторожилась), так на подобные исследования нам двести тысяч долларов необходимы, новая лаборатория, здоровые животные, но разве же им объяснишь?

— Ваших сотрудников привлекают в качестве консультантов? — спросил Мещерский. — Палеопсихология, вы сказали?

— Да. Некоторых привлекают. Мы же человека изучаем, каким он был, во что превратился. — Ольгин мрачно усмехнулся. — Изучаем… козой на сохе пашем. Я вот ездил прошлый год в Штаты. Ну, пусть там дураки против наших корифеев, но там же условия для работы какие: лаборатории, средства! Только на раскопки палеолитической стоянки в Неваде ежегодно тратится полтора миллиона долларов. А у нас…

— А в Америке тоже в качестве моделей в опытах человекообразных обезьян используют? — выпалила Катя.

Ольгин с удивлением покосился на нее:

— Конечно, используют.

— А как же быть с утверждением: «Never tested on animals»[3]?

— А вот так. Фраза фразой, а обезьяны удобны. Они идеальные объекты для наблюдений. Вроде нашего с вами зеркала. Многое можно вспомнить, глядя на них.

— Но они же живые существа, они же страдают, — не унималась Катя.

— Милая девушка, когда у вас болит горлышко, вы бежите в аптеку за таблетками и не задумываетесь о том, сколько этих самых живых существ передохло в экспериментах по их созданию. Зато горлышко быстро пройдет.

Катя сжала губы: наглец. Мы же с тобой почти не знакомы, что ж ты так дерзишь-то, а?

— Да, Александр Николаевич, вы совершенно правы: пока в стране царит дух беспардонного торгашества, науке придется жить в забросе. — Мещерский быстро переводил разговор на какую-то, видимо, уже прежде обсуждаемую тему. — А так как этот дух у нас уже прочно укоренился, то…

— Были времена, — перебил его Ольгин и мягко взглянул на Катю, словно извиняясь за допущенную резкость. — Были времена, когда примерно в вашем возрасте я и мои ровесники верили словам Эдгара По, что можно, посрамив власть торгашей, установить на земле новый рай — некую абсолютную аристократию ума, ее господство… Под торгашами тогда подразумевался, естественно, «мировой империализм», а мы, тогдашние студенты, свято верили в светлое коммунистическое, «завтра»… Но это было давно. А потом наша вера умерла. — Он помолчал. — Но как без нее трудно, милая девушка, если б вы только знали, как трудно!

Так за чаем, коньяком и разговорами «за жизнь» просидели до половины одиннадцатого. Потом начали собираться по домам.

Все благодарили хозяйку, призывая ее мужаться, крепиться, не падать духом.

Павлова и спящего на его плече Чен Э Мещерский подбросил до площади трех вокзалов — тот торопился на последнюю дачную электричку.

— Поздно ведь, темно, куда вы едете? Лучше бы в Москве переночевали, — уговаривала его Катя.

— Ерунда, тьма нам не помеха, — отвечал он. — Да там от станции рукой подать. А вы вот что: приезжайте ко мне на следующие выходные. Буду вас всех ждать, Вадима не забудьте! Слышите? Обязательно приезжайте!

— Как же я устала, господи, и голова трещит, — ныла Катя в машине по дороге домой. — А ты напился коньяка и сел в таком виде за руль. А вдруг ГАИ? И зачем ты меня туда потащил? Ничегошеньки мы не видели, кроме сногсшибательной квартиры, ничегошеньки не узнали, только время потеряли.

— Как знать, — Мещерский щурился в зеркальце. — Может, что-то мы и узнали, Катюша, да покуда не поняли. А Ольгин занятный мужик. Ты заметила, какой у него взгляд?

— Какой?

— Странный. Мурашки аж по коже от него. Скрытая потенция чувствуется, мощь. И я бы сказал, что мощь эта какая-то темная.

— Не фантазируй.

— Нет, правда. У него сильно расширены зрачки. Они почти не реагируют на свет, я заметил. Интересно, почему?

Катя притихла. Но Мещерский так и не ответил на свой вопрос.

Глава 30

МУСТЬЕРСКИЙ КАМЕНЬ

Путь к консультанту по первобытной технике Пухову оказался на удивление извилистым и тернистым. Колосов планировал встретиться с ним еще в пятницу в Институте и Музее антропологии, палеонтологии и первобытной культуры, но оказалось, что консультант в тот день отбывает не то на какие-то похороны, не то на поминки. Договорились железно на понедельник, но… прямо с утра Никите пришлось срочно уехать из главка на Красную Дачу. Там стояли все на ушах: геронтофил Киселев покончил жизнь самоубийством, повесившись в камере.

После посещения морга и осмотра окоченевшего тела самоубийцы Колосов и Коваленко вернулись в кабинет начальника местного отделения милиции. Атмосфера накалялась.

Только что кабинет покинул багровый и раздраконенный в пух и прах начальник изолятора временного содержания, дававший объяснения по свершившемуся факту. Он только стискивал зубы, вспоминая ледяные вопросы главковских сыщиков: «Как это произошло? А вы-то куда смотрели?!» Предшествующий разговор шел на повышенных тонах.

— Суицид-суицид, что вы заладили про этот суицид? — злился Коваленко. — Можно было этого избежать? Можно. Нужно! Вас же сорок раз предупреждали, как за ним надо смотреть! Я тут всю прошлую неделю с ним бился — и вот коту под хвост все… Ну, на кой черт вы его перевели в одиночку?

— Камера там освободилась, — начальник ИВС наливался кровью как вареный рак, но отвечал сдержанно. — В шестой — ремонт: там решетка на окне расшаталась, по инструкции содержать там задержанных не имею права. Перевели в девятую его сокамерника, ну… этого…

Коваленко метнул на него гневно-предупреждающий взгляд.

— Ну, в общем, без сокамерника он одну только ночку бы побыл…

— Кто ему передал вещи? — тихо спросил Никита. Он стоял у окна и смотрел на буйную комнатную растительность на подоконнике.

— Жена. Следователь прокуратуры разрешил.