Маньяк по субботам - Александр Петрович Гостомыслов

сорт. Понимаете, о чем говорю, молодой человек?

Я молча киваю головой, и мой сосед продолжает разговор.

— Палех все знают, а вот откуда Холуй вылез? Конечно, лаковые миниатюры Палеха появились раньше, о них написаны книги, созданы фильмы. Холуй чуть подальше, поскромнее. Но он не второсортное и не копирует Палех. Родились они вместе на традициях древнерусской живописи, много у них общего, но холуйская миниатюра развивается совершено самостоятельно.

Лекция прервалась, небольшая остановка в Палехе. В Иванове куплена булка, здесь холуйцы покупают хлеб, объясняя:

— Палехский хлеб лучше, вкуснее.

Легендарный двухэтажный Палех ныряет с холма на холм. Улицы здесь названы именами художников. Мы мчимся дальше, вот поселок Богдалиха, ах, какие наличники! Уже в сумерках повернули к реке Тезе, и вот он, Холуй, примостился в ее излучине.

Встревоженный директор фабрики Великорецкий встретил нас на дороге около музея:

— Хорошо, что успели, а то вода сильно подымается, того и гпяди, шоссе зальет. Давно такой высокой воды не было весной. Я уже волноваться начал, думал, как бы беды не случилось.

Подошли какие-то мужчины, то ли грузчики, то ли художники, стали быстро, чуть ли не бегом носить коробки в помещение музея — большое каменное здание. Ирина Грачева руководила разгрузкой, считала коробки.

Измученный тряской, полусонный, я стоял около автобуса, не думая ни о чем. Неожиданно ощутил опасность. Она накатывалась сзади. Сон мигом слетел, я неторопливо развернулся. Из полумрака выплыл незнакомец библейской наружности — очень велик, черноволос, с короткой прической ежиком, чтобы за волосы не ухватить, с чудовищной мускулатурой. Ему бы ходить босиком, с засученными по локоть рукавами. Но он в удлиненной кожаной куртке, в мягких штанах, ложащихся на огромные ботинки. Под заметным лбом ледяные, внимательные глазки, лицо несколько туповатое, если он нарочито не косит под простака. Этот орангутанг смотрел не на меня, не на автобус, а на Ирину. Глаза его алчно пожирали молодую женщину, известного искусствоведа из Петербурга. В полумраке трудно заметить, но скорее всего под курткой он носил оружие. Меня он нс замечал, но я ясно чувствовал, что мое нахождение рядом с Ириной для него нетерпимо.

— Кто этот тип? — спросил я тихонько у Анны Великорецкой, директора музея.

Она ответила приглушенным шепотом:

— Местный мафиози, кличка его Ржавый. Ничего и никого не боится. Все ему сходит с рук. Даже если арестуют, то через день-два выпускают. У него нужные люди куплены или запуганы. Он еще в прошлый приезд Ирины положил на нее глаз. Да не вышло.

Уловив момент, Ржавый подошел к Ирине, на раскрытой ладони показал старинные золотые часы.

— Сколько это может стоить?

Она склонила голову:

— Трудно рассмотреть, света мало.

Он вынул из кармана и включил сильный фонарь.

— Не могу определить цену, я не специалист по часам. Но, похоже, музейный экспонат, такие, как правило, цены не имеют, считается, что это национальное достояние, не должно продаваться.

Парень рассмеялся глухо, как будто терли друг о друга ржавые гвозди.

— Сейиде все продается и покупается. Нужно только цену правильную дать.

С последней коробкой Ирина скрылась в музее, автобус развернулся и уехал. Мне неприятно было находиться с подобным типом, но я не уходил, чтобы у него не возникло иллюзий, что он способен воздействовать на меня своими глазками-буравчиками. Ржавый смачно сплюнул себе под ноги. Я тоже сплюнул. Поговорили. Поняли друг друга вполне.

Из музея вышли директор фабрики Великорецкий, его жена Анна и Ирина. Пока я глядел, как они спускаются с крылечка, библейский тип неслышно исчез в наступающем сумраке. Я надеялся, что он совсем исчез, но увы, это оказалась первая встреча, можно сказать, пристрелка. Достаточно я повидал подобных типов, думать о местном мафиози не хотелось, ведь мы были в знаменитом поселке — Холуе!

Уже совершенно стемнело, когда Великорецкий повел нас к себе домой. Было страшно оступиться, где-то рядом, под невидимым обрывом, тяжело дышала река. Дорога спустилась вниз, от воды дохнуло густой влагой. С утробным воем река рвала наплавной мост, доски дрожали под ногами. Казалось — мост сейчас с нами оторвет, унесет в непроглядную темень, закрутит и проглотит.

Скользя по грязи, выбрались на плоский берег, где темными глыбами прижались к земле избы. Липкая грязь чавкала под ногами, приходилось ступать точно по следам директора, чтобы не ухнуть в невидимую бесконечную лужу, заменявшую здесь дорогу. В полном мраке светились лишь три-четыре окошка, задернутые занавесками, обрисовывая высокие горшки с цветами. А дождь все лупил, и в рычавшей внизу реке, в прочных уземлившихся домах, в вязах на берегу реки, необъятно толстых и кронами вросших в низкое небо, жила немеренная сила. Дружественная она или враждебная, я понять не мог и настороженно оглядывался.

Дорогу нам преградила новая фигура, высокая и плечистая, оказалось, главный художник фабрики Ильин. Я вспомнил — ото он подвозил Ирину на мотоцикле. Витиеватыми речами, ссылаясь на некие производственные нужды, он хотел умыкнуть незамужнего иоскусствоведа. Ирина дипломатично молчала. Директор взвешивал доводы секунды три и наотрез отказал:

— Оки поселятся у меня, места, хватит. — Раздосадованный художник отступил и исчез во мраке.

Ирина весь путь проделала в белых сапожках. Когда мы добрались до директорского дома и получили домашние тапочки, сна небольшой тряпицей быстро вернула сапожкам первозданную белизну:

— Нормальная деревенская грязь, не то, что в Петербурге — жирная копоть, не ототрешь.

Освещенный желтоватыми лампочками дом директора казался пустым и просторным. Только что в нем отгремела свадьба. Директор женил второго, младшего сына, летчика, и они с невесткой уехали. Накормили нас котлетами, маринованными огурчиками и капустой, приготовленной заботливой хозяйкой. Спать меня директор определил на диванчике в комнате сына. Последнее, что я разглядел в тот день — модели самолетов, подвешенные леской к потолку и ведущие встречный бой. Во дворе загавкала хозяйская собака, показалось, что из темноты за домом наблюдают. Выключил свет, но в непроглядной темноте много разглядеть не удалось.

Уснуть не пришлось — в окно легонечко постучали. Я вынул из-под подушки пистолет, нащупал и достал из кармана пиджака фонарик, встал рядом с окном. Стук повторился. Отведя фонарик как можно дальше от себя, посветил в окно. Плотного сложения парень в черном берете показывал мне рукой на форточку, прося открыть. Сн подтащил лесенку, забрался на нее и, прижавшись лбом к раме, торопливо заговорил:

— Я младший брат Людмилы Катениной, Владимир. Нам надо поговорить. Попробуйте открыть окис.

— Рамы запечатаны на зиму.

— Ничего, рваните посильнее.

Я достал складной нож, прорезал бумагу на раме и дернул. С треском окно подалось. В соседних комнатах было тихо, наверное, не услышали.