Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей - Екатерина Станиславовна Докашева

люблю.

Или:

Нет! Сердце к радости лишь вечно приближалось,

Ее порога не желая преступать,

Чтоб неизведанное в радости осталось,

Чтобы всегда равно могла она пленять.

Она не терпит, когда к ней пытаются подойти с привычными мерками. И сопротивляется этому. Своему собеседнику она читает мораль и объясняет почему судить ее никто не может.

З. Гиппиус – Н. Минскому

19 июля 1892. Шевино

<…> Не о том, кто прав или виноват, хочу я говорить теперь: надо устроить так, чтобы нам обоим было лучше, чем есть в данный момент. <…> Я стану заботиться о своем… не счастии, а как бы это сказать? ну о своей «возможности жить», что ли… Если я вам кажусь такой, какой вы говорили. То вопрос решается просто и ясно: вы любили во мне красоту, вы не могли уйти от красоты. Теперь вы увидели, что ее нет, разлюбите меня и уйдите. Это, впрочем, ваше дело, я для вас указываю этот путь, а для себя – вы знаете, чего я прошу… или требую, если хотите: не идти дальше известной черты, не забывать о личности человека. Судите меня и поступайте сообразно этому: но для меня самой – я единственный судья.< > Я такая, какая есть, – и я не хочу быть иной.

Позже она напишет стихотворение, которое, судя по всему, посвящено Минскому. Оно как отзвук их споров и ее убежденности в том, что любовь единственное спасение. Правда, здесь есть существенная оговорка. В том смысле, в каком ее понимает сама Гиппиус:

ПОСВЯЩЕНИЕ

Небеса унылы и низки,

Но я знаю – дух мой высок.

Мы с тобой так странно близки,

И каждый из нас одинок.

Беспощадна моя дорога,

Она меня к смерти ведет.

Но люблю я себя, как Бога, —

Любовь мою душу спасет.

Если я на пути устану,

Начну малодушно роптать,

Если я на себя восстану

И счастья осмелюсь желать, —

Не покинь меня без возврата

В туманные, трудные дни.

Умоляю, слабого брата

Утешь, пожалей, обмани.

Мы с тобою единственно близки,

Мы оба идем на восток.

Небеса злорадны и низки,

Но я верю – дух наш высок.

Так постепенно приходило понимание, что нужна другая любовь и другой брак, не тот, в каком пребывают большинство людей… Ставится вопрос о преображении пола в христианстве…

Единый раз вскипает пеной

И рассыпается волна.

Не может сердце жить изменой,

Измены нет: любовь – одна.

Мы негодуем иль играем,

Иль лжем – но в сердце тишина.

Мы никогда не изменяем:

Душа одна – любовь одна.

Отношения с известным критиком Акимом Волынским тоже говорят о попытке выйти за пределы обычной любви. В своем письме к нему от 4 марта 1895 года она пишет: «…я хочу соединить концы жизни, сделать полный круг, хочу любви не той, какой она бывает, а… какой она должна быть и какая одна достойна нас с вами. Это не удовольствие, не счастье – это большой труд, не всякий на него способен».

Еще раньше – в своем эссе, так и названном «Влюбленность», Зинаида Гиппиус пытается обосновать новое понимание Любви.

«Сама Любовь, принесенная Им, вмещенная людьми как “жалость и сострадание” – точно ли жалость? “Будьте одно, как Я и Отец одно”… И “кто не оставит отца и матери и жены и детей ради Меня”… Не похожа ли эта, загадочная для нас, Любовь – скорее на огненный полет, нежели на братское сострадание или даже на умиление и тихую святость? И где злобное гонение плоти аскета среди этих постоянно повторяющихся слов о “пирах брачных”, о “новом вине”, о Женихе – вечном Женихе, – грядущем в полночь? Иоанн, любимый ученик Его, глубже всех проник в тайну Любви, покрывающей мир; и Апокалипсис, эта самая последняя и самая таинственная книга, говорит опять о Женихе, о Невесте Его, Невесте Агнца… И дух и Невеста говорят: “Прииди…” “Се, гряду скоро…”

Какие-то лучи от этой неразгаданной, всепокрывающей Любви пронизали мир, человечество, коснулись всей сложности человеческого существа, – коснулись и той области, в которой человек жил до тех пор почти бессознательной и слишком человеческой жизнью. И тут родилось новое чувство, стремительное, как полет, неутолимое, как жажда Бога. Пусть оно еще слабо и редко, – но оно родилось, оно – теперь есть. После Христа есть то, чего до Него не было».

Погружению в христианство и формированию новых взглядов на него способствовали исторические романы Дмитрия Мережковского, когда он глубоко изучал темы и эпохи.

«Я думаю, однако, что уже с “Юлиана” у Д.С. был поворот к христианству, начало углубления в него, хотя в следующем романе, “Леонардо”, поворот еще не казался явен. Ведь именно там проскальзывала “двойственность”, – Армузд и Ариман, – с которой ему еще приходилось считаться. Но тут мне надо сказать несколько слов об общем облике Мережковского, писателя-человека.

Он был очень далек от типа русского писателя, наиболее часто встречающегося. Его отличие и от современников, и от писателей более старых, выражалось даже в мелочах: в его привычках, в регулярном укладе жизни и, главное, работы. Ко всякой задуманной работе он относился с серьезностью… я бы сказала – ученого. Он исследовал предмет, свою тему, со всей возможной широтой, и эрудиция его была довольно замечательна. Начиная с “Леонардо” – он стремился, кроме книжного собирания источников, еще непременно быть там, где происходило действие, видеть и ощущать тот воздух и ту природу».

Формирование взглядов – шло постепенно. Любовь – как тайна, как недосказанность… Гиппиус не хочет и не желает идти дальше тайны. Она останавливается перед ней.

Сегодня заря встает из-за туч.

Пологом туч от меня она спрятана.

Не свет и не мгла… И темен сургуч,

Которым «Любовь» моя запечатана.

И хочется мне печати сломать…

Но воля моя смирением связана.

Пусть вечно закрытой лежит тетрадь,

Пусть будет Любовь моя – недосказана.

Дмитрий Мережковский, обращаясь к жене, видит в ней сестру, жену, таинственного сообщника. Андрогина, у которого нет