Машина и винтики. История формирования советского человека - Михаил Геллер

Бертольд Брехт рассказывает историю о человеке, в дом которого пришел вооруженный незнакомец и спросил: поместишь ли ты меня в своем доме, будешь ли кормить, поить, ухаживать за мной? Хозяин отдает вооруженному пришельцу лучшую часть дома, кормит, поит, ухаживает за ним. Через семь лет гость умирает и хозяин отвечает: Нет.

Прошло семьдесят лет. Гость, вошедший в дом, и все еще в нем живущий, хочет, чтобы забыт был вопрос. Цель национализации культуры, заключения ее в магический круг, соавторства состоит в том, чтобы исчезли — или были подменены — знаки, язык, на котором можно выразить иные мысли.

Русская интеллигенция не могла простить Достоевскому его призыва: «Смирись, гордый человек!» Автор «Бесов» звал смириться перед Богом. Слова Маяковского: «Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне» — горделивое признание в смирении перед партией, стали символом веры советской интеллигенции, советских деятелей культуры.

Язык

В начале было слово.

Подпись под эстампом, изображающим Гитлера, выступающего перед товарищами

Основным материальным носителем идеальной информации является слово.

«Язык в развитом социалистическом обществе. Языковые проблемы развития системы массовой коммуникации в СССР»

В 1920 г. Евгений Замятин, изображая в романе «Мы» Единое государство, отметил, что в этом государстве будущего говорят на особом языке. Это был русский язык — Замятин писал на нем — и в то же время не совсем русский. Слова могли в нем обозначать то, что Государство хотело, чтобы они обозначали. Замятин первым засвидетельствовал в литературе факт рождения нового — советского — языка. В двадцатые годы обнаружили этот феномен и другие — самые проницательные — писатели: М. Зощенко, А. Платонов. М. Булгаков. Писатели регистрируют возникновение новой системы, которую несколько десятилетий спустя Чеслав Милош назовет «логократией». Ален Безансон сформулирует ее основу: «В режиме, где власть „на кончике языка“, степень распространения „деревянного языка“ как нельзя более точно определяет степень распространения власти».

Язык — важнейшее, самое могучее оружие в руках государства, решившего трансформировать человека. Создание нового языка преследует две цели: получить «инструмент для выражения мировоззрения и мыслей, которые положено иметь…», сделать «все иные формы мышления невозможными». Новый язык, следовательно, одновременно — средство коммуникации и оружие репрессии.

Особенность нового — советского — языка в том, что главную роль играет в нем слово. Это слово, потерявшее свой имманентный смысл, стало пустой скорлупой, в которую Высшая Инстанция вкладывает угодный ей смысл. После очередного ареста Андрей Амальрик был осужден за то, что «клеветнически утверждал, что в СССР нет свободы слова». В данном случае, «свобода слова» означала необходимость осуждения диссидента. В телеграмме картофелеводам Брянской области генеральный секретарь ЦК Брежнев сообщает: «Картофель — это ценнейшая продовольственная, техническая и кормовая культура». Адресаты, возделывающие картофель 200 лет, декодируют текст: в стране нет картофеля.

Слово скрывает реальность, создает иллюзию, сюрреальность, но одновременно сохраняет связь с действительностью, кодируя ее. Советский язык — кодовая система, знаки которой определяются Высшей Инстанцией. Смысл этих знаков сообщается всем, кто пользуется языком, но — в разной степени. Место занимаемое на иерархической лестнице общества определяет степень посвящения в тайны кодовой системы. Имеется первое значение, второе значение, третье…

Советский язык — в процессе строительства. Он еще не достиг идеала 1984 года, когда, например, министерство полиции называется министерством любви — в СССР оно носит откровенное название — комитет государственной безопасности. Слово «безопасность» (во всех странах «зрелого социализма» в названии политической полиции есть это слово) предупреждает, что время «всеобщей любви» еще не наступило. Андрей Синявский представил в романе «Любимов» вождя, обладающего магической властью, который объявляет речную воду спиртом. Это — идеал: слово меняет материю. Но те, кто пьют, жалуются: по вкусу спирт но от него не пьянеют. В песне Александра Галича образцовый советский рабочий Клим Петрович, которому партия приказывает выступить на митинге против израильской военщины, получает в руки не ту бумажку. Он читает «Израильская военщина известная всему свету! Как мать говорю и как женщина требую их к ответу!» Никто в зале ошибки не замечает и оратора награждают аплодисменты. Это — реальность. Потребители советского языка пьянеют от него — наполовину. Они знают смысл кодового знака «израильская военщина», его употребление должно вызывать — во многих случаях вызывает — необходимый условный рефлекс.

Слово приобретает магический характер, становится заклинанием. Формула Маршала Маклюгана — медиум это послание — очень точно определяет неограниченные возможности советской системы: государство является и посланием и медиумом, оно создает язык и распространяет его, контролируя содержание и технику. То, что в несоветском мире называют масс-медиа, средства массовой информации, в Советском Союзе откровенно наречено: средства массовой информации и пропаганды, сокращение СМИП. В заблуждение здесь вводит только союз «и» — поскольку информация является пропагандой, а пропаганда подается под видом информации.

Официальное определение советской системы массовой информации и пропаганды — ее характера и функции — как нельзя более точно: СМИП «имеет определенную организованную целостность эталонных взглядов, которую организованно и методически реализует в жизненном материале посредством речи, также предварительно продуманной и организованной». Советское государство, располагая тотальной властью над словом и средствами его передачи, распространяет «целостные эталонные взгляды», действуя организованно, методически, по плану. Государство определяет смысл слова, обстоятельства его использования, создает магический круг, в который вынужден войти каждый. кто хочет и понять и быть понятым — в границах советской системы.

Попытка вырваться из круга, говорить на ином языке, понять не полагающееся «по чину» значение, становится преступлением. В приговоре, вынесенном в 1983 г. двум сибирским рабочим Александру Шатравке и Владимиру Мищенко, за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», говорится, что они знакомили рабочих с «обращением», в котором содержался призыв создавать независимые группы для организации диалога между СССР и США. Этот призыв — говорится в приговоре — «означает создание групп, независимых от той борьбы за спасение человечества, которую ведут партия и правительство, весь народ в целом».8 Преступление А. Шатравки и В. Мищенко заключается в нарушении мифа единства, в посягательстве на «целостность эталонных взглядов», в желании мыслить независимо.

В научно-фантастическом романе братьев Стругацких «Обитаемый остров» изображена художественная модель мира, где полностью осуществлена тотальная власть над словом и средствами его передачи. Роман рассказывает о неведомой планете, жители которой непрерывно подвергаются облучению. В результате мозг теряет всякую способность к критическому анализу действительности, в душах обитателей тоталитарной планеты исчезает «всякое сомнение в словах и делах власти». Это — мечта, это — цель тоталитарного режима.

Для достижения этой цели — необходим язык, превращенный в оружие, в инструмент трансформации человека. Необходима особая техника его использования. Первая особенность советского языка в том, что он создается планомерно, причем основы его закладываются еще до революции.

Гитлер считал, что все великие революции обязаны своим происхождением и своим успехом произнесенному слову, людям, которые привлекали последователей могучим словесным выражением. Он ставил в один ряд Христа, Ленина, Муссолини, имея, конечно, в виду и себя. Нет сомнения, что Великая Октябрьская социалистическая революция обязана своим происхождением и своим успехом Ленину. Но хорошо известно и то, что он был посредственным оратором. Его сила заключалась в писаном слове, в осознании могущества Слова, в изобретении техники использования Слова, в создании модели советского языка.

Шестьдесят лет назад крупнейшие русские лингвисты — сразу после смерти Ленина — подвергли анализу язык Вождя, его политическую речь. Это был бесстрастный, объективный разбор модели нового языка. Ученые не могли предвидеть обожествления Ленина, дальнейшей судьбы модели языка, которую он создал. Для них Ленин был великим политическим деятелем, очень своеобразным оратором.