Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956 - Дэвид Холловэй

Советские подозрения не были ослаблены решением Соединенных Штатов взорвать в июле 1946 г. две атомные бомбы на атолле Бикини (Маршалловы острова). Первое испытание произошло спустя всего две недели после представления Барухом своего плана в Комиссию ООН, и каждой стране — члену комиссии, включая Советский Союз, было предложено послать на испытания двух наблюдателей. Советскими наблюдателями были М.Г. Мещеряков, физик из Радиевого института, и С.П. Александров, горный инженер, который работал в МГБ. Первая бомба была взорвана 1 июля над группой кораблей на высоте примерно 300 м. 24 июля была взорвана вторая бомба — на глубине 10 м под водой{821}. Эти испытания не были приурочены к переговорам в Организации Объединенных Наций, но советская пресса указала на несовместимость проведенных испытаний с предложениями Соединенных Штатов. «Правда» обвинила Соединенные Штаты в стремлении совершенствовать атомную бомбу, а не запретить ее{822}.

Комиссия ООН обсудила план Баруха и советский проект в последующие месяцы. Научно-технический комитет, в который входили научные советники делегаций, подготовил доклад о проверке запрета на производство ядерного оружия. Комитет проанализировал различные стадии производства атомной энергии, изучил опасные элементы и гарантии против их использования. Два советских представителя в комитете, Д. Скобельцын и С. Александров, не выдвинули возражений по докладу Комитета, который был составлен к началу октября{823}.

Советские ученые, однако, чувствовали себя в невыгодном положении на заседаниях Комитета. 12 октября 1946 г. Скобельцын в письме Берии и Молотову настаивал на том, что Советский Союз должен проводить в Комиссии ООН активную политику, а не придерживаться тактики «пассивной обороны»[200]. Советская позиция является слабой, писал он, так как она противоречит самой идее проверки и контроля. План Баруха необходимо была отклонить, а Советскому Союзу следовало поддержать систему проверки, основанную на следующих принципах: атомные установки должны стать субъектами национальной собственности и национального контроля; государства должны сообщать международному агентству о работе своих установок; международному агентству должно быть разрешено инспектировать отдельные установки, чтобы проверять данные, сообщаемые ему правительствами. Научные исследования не следует подвергать проверке и инспекции. Только работа больших установок того типа, которые существуют ныне в Соединенных Штатах и которые могут быть построены в других странах, должны стать объектами инспекции и контроля.

Письмо Скобельцына дает ясную картину советского отношения к плану Баруха. «Если бы план Баруха был принят, — писал Скобельцын, — то всякая самостоятельная деятельность по развитию атомного производства в странах, подписавших соглашение, должна была быть прекращена и передана в руки интернациональной (в действительности, вероятно, американской) организации. Эта интернациональная организация должна была бы приступить к сооружению заводов на нашей территории, а в действительности прежде всего приступила бы к контролю наших ресурсов. От такой помощи мы отказываемся и намерены собственными силами провести всю ту исследовательскую и подготовительную работу, которая необходима для постановки у нас атомного производства и которую Америка уже проделала в годы войны»{824} (курсив мой. — Д. X.). План Скобельцына позволил бы Советскому Союзу догнать Соединенные Штаты, не подвергаясь инспекции и контролю. По этой причине, писал он, Соединенные Штаты вряд ли захотят принять это предложение; в таком случае «наша позиция в области международной “атомной политики” будет сильнее»{825}. В том невероятном случае, если американцы его примут, Советский Союз получит преимущество, замечал он, так как советские представители будут допущены к атомным установкам в Соединенных Штатах.

В речи на Генеральной Ассамблее ООН 29 октября 1946 г. Молотов атаковал план Баруха как попытку сохранить скрытую атомную монополию Соединенных Штатов. Но ни одна страна, предупреждал он, не может претендовать на такую монополию. «Науку и ее носителей — ученых — не запрешь в ящик и не посадишь под замок на ключ», — сказал он. «Нельзя забывать, — заявил он, — что на атомные бомбы одной стороны могут найтись атомные бомбы и еще кое-что у другой стороны; и тогда окончательный крах всех сегодняшних расчетов некоторых самодовольных, но недалеких людей станет более чем очевидным»{826}. Говоря насчет «еще кое-чего», Молотов имел в виду ракеты{827}. Вспоминая об этой речи много лет спустя, Молотов сказал, что это заявление было его собственной идеей, его никто не инструктировал. Он, однако, чувствовал, что что-то нужно сказать, так как бомбы, сброшенные на Японию, «были, конечно, не против Японии, а против Советского Союза: вот, запомните, что у нас есть. У вас нет атомной бомбы, а у нас есть, — и вот какие будут последствия, если вы пошевелитесь. Но нам нужно было взять свой тон, дать какой-то ответ, чтобы наш народ чувствовал себя более-менее уверенно»{828}. Сталин позже сказал ему: «Ну ты силен»{829}.

Молотов предложил Генеральной Ассамблее, чтобы атомная энергия была включена в схему общего разоружения. Это предложение, вероятно, переносило заключение соглашения на неопределенное время; оно также указывает, что Молотов всерьез не надеялся на запрещение бомбы. В ноябре Барух начал оказывать давление на Комиссию по атомной энергии при ООН, чтобы она утвердила доклад по его плану, хотя и знал, что доклад не будет утвержден единодушно. 30 декабря комиссия проголосовала за принятие плана Баруха 10 голосами «за» при воздержавшихся России и Польше{830}. Так как Советский Союз имел право вето в Совете Безопасности, не было угрозы, что ООН примет этот план. Пятью днями раньше экспериментальный реактор Курчатова достиг критичности, но в то время это было секретом.

После голосования 30 декабря 1946 г. перспективы международного контроля становились все туманнее по мере того, как отношения Советского Союза с его бывшими союзниками продолжали ухудшаться. В июне 1947 г., однако, Советский Союз выдвинул новое предложение, основанное на идеях, предложенных Скобельцыным в октябре. В нем сохранялся призыв к созданию международной конвенции по запрещению атомного оружия и другого оружия массового уничтожения, но теперь предлагалось создать международную контрольную комиссию с правом инспектировать «все установки, связанные с добычей атомного сырья и производством атомных материалов и атомной энергии». Эти установки не становились международной собственностью и не подпадали под международное управление, как предлагалось в плане Баруха, а оставались национальной собственностью. Исследовательские учреждения не подлежали инспекции{831}.

На следующий день Бертран Гольдшмидт, научный советник французской делегации, писал своим коллегам в Париже, что новый советский проект был уступкой со стороны Советского Союза и что он мог бы иметь значение, если бы его предложили годом раньше{832}. К лету 1947 г., однако, международный климат ухудшился, и советский проект не принимали всерьез в Комиссии по атомной энергии; официально он был отклонен в апреле 1948 г. Новый проект был неприемлем для Соединенных Штатов: он был далек от той системы международного контроля, которую предусматривал план Баруха; постоянные члены совета могли воспользоваться правом вето при оценке деятельности Международной контрольной комиссии. Хотя теперь Советский Союз согласился на принятие конвенции о запрещении атомного оружия одновременно с созданием Международной контрольной комиссии{833}, вряд ли Берия или Молотов надеялись на то, что новый проект, с его неизменным пунктом о праве вето, будет принят Соединенными Штатами. Они могли рассчитывать, как писал в своем письме Скобельцын, что проект представит советскую позицию более привлекательной и (что казалось маловероятным) Советский Союз избежит инспекции до создания своей собственной атомной индустрии[201].

Перемены в советской политике были слишком незначительными и шли медленно. Нильс Бор надеялся, что международное сообщество физиков сможет привлечь внимание политических лидеров к угрозе, которую представляла атомная бомба для человечества, и что эта общая угроза приведет к сотрудничеству между правительствами. Но возрождения международных научных связей, которое казалось столь возможным летом 1945 г., не произошло. В конце 1940-х гг. ученые из Советского Союза и Соединенных Штатов не получили разрешения на встречу для обсуждения атомной бомбы и ее значения[202]. Дискуссии между учеными имели место только в рамках ООН, и эти дискуссии были сильно ограничены позицией, занятой правительствами на переговорах. Скобельцына, например, держали «на коротком поводке»{834}. Тем не менее его письмо представляется небольшим, но интересным примером того, каким образом дискуссии между учеными могли бы способствовать формированию политики правительства.