Мемуары везучего еврея. Итальянская история - Дан Сегре

Когда капрал Аттиа был обвинен в исчезновении патронов со склада номер шесть, я немедленно получил, причем в категорической форме, инструкции от Хаганы, переданные мне еврейским сержантом, который был потрясен тем, что я, вместо того чтобы безоговорочно подчиниться, поднял вопрос о «моральной проблеме» лжи. Как только стало известно, что я еще не решил, что ответить, вокруг меня возникла пустота. Это еще не превратилось в остракизм, но вдруг все мои попытки наладить какой-либо контакт с другими солдатами стали тщетными. Человеческое окружение, можно сказать, исчезло. Никакой враждебности, никаких провокаций, только тишина и напряженное ожидание. Я оказался белой вороной в сионистском обществе Эрец-Исраэля, я был далек от еврейской культуры и полон надежд, возлагаемых на сионистские идеологии, не говоря уже о том, что я ощущал невозможность разделить с окружающими свое привезенное из Италии романтическое видение национального возрождения, но меня привела в ужас сама мысль о возможности оказаться до конца войны в полной изоляции в том обществе, которое само было отвергнуто всем миром. Как в страшном сне, я уже видел себя командующим на построении солдатами, которые отказываются подчиниться моему приказу, и это изводило меня не меньше приказа совершить насилие над своей совестью. У себя в части мне не с кем было посоветоваться. Я знал, что мне скажут: надуть англичан, которые изменили всем своим обещаниям и издали Белую книгу, ограничивающую продажу земли евреям и закрывающую въезд евреев в Эрец-Исраэль, — благое дело и святой долг. Древнее талмудическое изречение гласит: «Ограбивший грабителя — прощен», и против этого у меня не было никаких возражений. Что меня останавливало, так это ощущение того, что лгать, поклявшись на Библии именем Бога, означает нанести жестокий удар по самому святому, самому сокровенному в душе. Два типа морали — национальная и религиозная — сшиблись в одиночестве тревоги и отчаяния, не в силах преодолеть друг друга. Когда же мне наконец пришла повестка свидетельствовать на военном трибунале и мой сержант спросил, что я собираюсь там сказать, я был удивлен, услышав свой ответ: «Врать под присягой, разумеется».

Теплое одобрение, прочитанное мною на лицах товарищей, сделало меня на какой-то час счастливым. Впервые я испытал странное, чувственное удовольствие сознательного греха, облегченное решением отмести в сторону все сомнения и принять все, что принесет будущее. Но недолго длилось это чувство. Моя неугомонная совесть возобновила свои яростные атаки, и в ту ночь я не смог заснуть. Наутро, получив отпуск под предлогом необходимости ехать в Рамле за допуском на территорию военного трибунала, я сел на первый же арабский автобус, который проходил мимо лагеря Вади-Сарар, и отправился в школу «Микве Исраэль» к своему учителю ботаники. Я не видел его со дня вступления в армию. Его фамилия была Машиах, и он учился агрикультуре в Неапольском университете. Он носил пенсне, по субботам надевал галстук-бабочку, что делало его странно элегантным в неопрятном окружении школы, и всегда, пока я там учился, чрезвычайно любезно принимал меня у себя дома.

Машиах слушал меня с неотрывным вниманием. Когда я закончил описывать трясину, в которую меня угораздило попасть, он снял свое пенсне, долго и тщательно протирал стекла, а я рассматривал глубокие вмятины, оставшиеся у него на носу от пружин. Когда он наконец снова надел пенсне, в его глазах отражалась древняя грусть.

«Наши мудрецы спрашивали, — начал он, — почему в Библии написано, что только сыны Израиля оплакивали Моисея, в то время как Аарона оплакивали и сыны, и дочери Израиля. Можем ли мы сказать, что Аарон был лучше или важнее Моисея? Конечно, нет. Но Моисей сказал: „Пусть справедливость, если необходимо, сметет гору“. Он не мог принять компромиссов, потому что, лишь следуя абсолютной справедливости, он мог одновременно служить и Богу, и своему народу. Аарон же принял компромисс из любви к миру и правде, которая не могла быть божественной, потому что была правдой людской. Разве не лгал он своему народу, когда создал золотого тельца и сказал: „Вот ваш Бог, о Израиль!“ Он так поступил, потому что чувствовал: этот идол может послужить знаменем, символом единства для стада, временно оставшегося без пастыря. Аарон был великим патриотом, быть может, еще большим, чем Моисей, который не мог отделить свою любовь к народу от любви к абсолютной правде. Ты сейчас стоишь перед дилеммой Аарона, дилеммой, которую Сатана (помни, что для евреев Сатана до сих пор является посланцем Бога) рано или поздно ставит перед каждым из нас. Все сионистское движение, квинтэссенция нашего национального возрождения, — это тип государственного золотого тельца, потому что государство, которое мы хотим создать, — человеческая конструкция с человеческой моралью, а не моралью Всевышнего. Человеческая мораль не сметет гору. Мы решили иметь дело с Сатаной, с материальной силой, человеческими страстями и интересами, потому что у нас нет больше сил ни на что другое. „Мертвые не славят Господа“, — сказано в одном из псалмов, а мы стоим на краю катастрофы. Если бы ты спросил совета у Моисея, — заключил он, — то он мог бы сказать тебе: снеси гору своей правдой. Я не могу сказать тебе этого — если не по другой причине, то хотя бы по той, что Бог сам послал Моисея спасти евреев и вести народ, политически и морально потерянный в египетском изгнании, и не послал никого, кто принес бы нам надежду, ни нам, ни евреям Европы, уничтожением которых занят там сейчас нацистский фараон, да и здесь тоже с помощью британских деспотов. Мы совсем одни, без вождя, на нас лежит долг защиты своего народа. Может быть, нам придется платить за свое высокомерие собственными жизнями и жизнями будущих поколений. И это может стать частью судьбы. Я не могу сказать тебе, врать или не врать завтра. Все, что я могу сказать, так это то, что оба пути, открытые перед тобой, равно болезненны, хотя подписать договор с Сатаной легче, чем с Богом. Свободный выбор — самый дорогой подарок, сделанный Богом смертным для того, чтобы в конце каждый мог спастись».

Мы вышли из квартиры вместе, прошли мимо молчаливой синагоги через сады и пошли, сопровождаемые несмолкаемым жужжанием насекомых, вдоль длинной песчаной аллеи, обсаженной с двух сторон пальмами, по направлению к дороге, которая вела из Рамле в Яффу.

Когда выкликнули мое имя, весь разговор с учителем ботаники разом вспыхнул в моем сознании. Как марионетка, я проследовал по приказу старшего сержанта в комнату, где заседал трибунал. Стоя по стойке «смирно», я не мог из-за шлема на голове видеть, кто находится вокруг, я только чувствовал, что с десяток глаз вперились в меня. Полковник, который сидел в центре между двумя офицерами, любезно сказал мне: «Вольно». Судейский секретарь, младший командир из королевских гусар, принес еврейскую Библию и заставил меня повторить за ним слова присяги. Я почувствовал, как пот стекает по моей спине и спускается аж до поясницы. По сигналу председателя суда военный прокурор подошел ко мне с висячим замком в руке. «Капрал, — сказал он, — узнаете ли вы этот замок?» — «Да, сэр», — ответил я, удивившись тому, как легко было солгать. «Вы абсолютно уверены в этом? — спросил прокурор, глядя мне прямо в глаза. — Позвольте напомнить, что вы поклялись на Библии говорить только правду и что Бог в эту минуту находится здесь!» Без малейшего усилия я ответил: «Да, сэр», — и почувствовал глубокое облегчение. «Это тот замок, который висел на дверях, когда я принял дежурство». — «Очень хорошо», — сказал военный прокурор. Затем я услышал, как позади меня старший сержант рявкнул: «Смирно! Кругом! Левой-правой, левой-правой марш!», после чего злым голосом заорал: «Свободен!» И уже мягче: «Возвращайтесь в свой лагерь, капрал». Я шел легкими шагами мимо бугенвилий, ступая по горячему песку своими сияющими ботинками. Моя голова была абсолютно чиста, но сердце сконфужено. Я чувствовал странную улыбку на своих губах. Я знал, что только что подписал договор с Сатаной, и мне не терпелось узнать, что я получу в обмен на свою бессмертную душу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});