Повесть о полках Богунском и Таращанском - Дмитрий Петровский

— Милая моя! Голубонька моя!.. Ох, и що ж то ты наробыла?.. Так хиба ж ты?.. Свои?.. Та хиба ж то свои?! То ж агентура, то ж Петлюра, а не советская власть… Задавили мою любу! Хто мени верне мою любу… сердце мое?.. Хто мени мою душу верне?..

— Папаша, та не рвить же вы сорочок! — говорил Филя. — Або рвить соби, на чорта тии сорочки!.. Та не страждайте! Выпейте молока, чи квасу, чи, може, коньяку? Залийте горе, папаша! Або ж поплачьте… Ой, ни, не плачьте, — важко на вас дывытысь!..

И Филя сам, видя слезы Боженко, вдруг заливался горючими слезами и выбегал в другую комнату, ревя детским ревом во весь голос.

А на улице стояли бойцы и командиры в ожидании дальнейших батьковых приказаний, и их душа раздиралась батьковым страданием.

Сильно любили своего отца командиры и пылали гневом и потребностью отомстить. Но и среди них — пьяных гневом в тот час— были трезвые люди. Таким был командир полка Калинин.

— Я считаю, братцы, надо сповестить о батькином горе Щорса, как лучшего его товарища и комдива. Батько прикажет — надо повиноваться, а батько сейчас невменяемый, может и неправильную дать стратегию. Чего-то я боюсь. Не видел я таким батька…

— А ты брось бояться! — ворчали остальные командиры, в том числе и геройский Кабула, только что получивший в свое распоряжение новый батальон для формирования отдельного Пятого Таращанского полка. Батальон, что был привезен Денисом, состоял из набранных им городнянских добровольцев и из глуховцев, разоруженных при ликвидации анархии.

Но Калинин еще ночью, как только услышал сообщение Лоева и батьков первый страшный стон и распоряжение готовиться к походу, понял, что из всей армии и изо всех людей только один Щорс, любимый и высоко ценимый батьком, может повлиять на него в данную минуту и отменить его опасное решение.

И Калинин прямо с батьковой квартиры, еще прежде чем дать распоряжение готовиться к походу, направился к прямому проводу, вызвал Щорса (в Житомире) и, сообщив ему о случившемся, просил его лично приехать.

Щорс посоветовал не отменять пока батькового распоряжения о походе, тем более что бойцам еще не было объявлено куда; но не оставлять самого Боженко без присмотра до его приезда и стараться оттянуть выполнение гневного решения старика об обратном походе. Он сам немедленно выезжает в Шепетовку.

Калинин никому не сообщил о своем разговоре со Щорсом и старался быть неотлучно при батьку, которому, между прочим, сказал, что ему следовало бы поделиться со Щорсом своей бедой.

— Щорсу? Ты говоришь— сказать Николаю?.. Верно! Соедини меня с ним. Не будет же богунец таращанцу поперек дороги становиться? Николай поймет такое мое дело. Давай Щорса!

Калинин, отлучившись, вскоре возвратился и сообщил батьку, что Щорс самолично уже выехал в Шепетовку, узнавши о батьковой беде.

— Вот это товарищ! Вот видишь, Калинин, — вот и не звал я его, а он сам едет! Значит, есть у него ко мне товарищеская любовь и дружба? Мы старые братья-товарищи, и мы поймем один другого, богунец не станет наперекор таращанцу. Правда ж ведь, нет? Ну, я тебе и говорю — Николай поймет меня… — старался уговорить себя батько, у которого где-то в глубине сознания уже шевельнулась мысль о несправедливости и неправильности своего отчаянного решения.

Но старик отбивался и отворачивался от этой тайной трезвой мысли своей и старался заглушить ее словами, как это делают всегда в несправедливом споре.

«ИМЕНЕМ И ЗНАМЕНЕМ»

Щорс явился.

Услышав тревожное сообщение Калинина, он не откладывал ни минуты и выехал через Бердичев на Шепетовку.

Щорс понимал вею опасность положения, но он больше того понимал, как хорошо был рассчитан удар врага в лоб и в спину Боженко. Измена галичан и попытка окружения и сокрушительного удара от Изяславля и Шепетовки, рассчитанного штабом Петлюры совместно с французским командованием — с одной стороны, и удар со спины: «в самое сердце, под лопатку старику».

Один удар был отбит. И как же вовремя отбит! Сообщение о смерти жены опоздало к батьку на несколько часов. Бой он успел довершить. И другой удар надо отвести. Надо защитить старика грудью, как он своей богатырской грудью защищает страну и свободу.

Со Щорсом ехал Денис, ожидавший у Щорса назначения в Таличину.

Когда оба вошли к Боженко, они не узнали своего геройского командира. Это был убитый горем старик, смертельно утомленный человек.

— Микола! Дуже радий! Сидай, браток, сидай! Жду я тебя, как брата. Вызволяй, Микола, бо я помру!.. Здоров, здоров, Денис! Вот и добре, что Дениса до мене представили. Вот и добре: для Пятого полку военкома. Уже покрестили мы с Кабулою твою братву добрым боем учора… чи то позавчора, — обращался он к Денису.

И тут же к Щорсу:

— Ой, горе, Микола, нема моей мамаши! Милочки моей немае! Ох, и помстюся я тим проклятым гадюкам, трясця их матери! Каменюки не оставлю! Рельсы тии кровавые поскручую руками! Своими руками поскручую тии рельсы, що видризали головоньку моей любой! — стонал батько, мечась из стороны в сторону, как больной в бреду, на своем скорбном ложе, на кушетке, покрытой буркой.

Подушка была измята и мокра от батькиных слез, Щорс, коснувшись ее рукой, бережно и незаметно вытер руку и погладил батька по согнутой спине.

— Успокойся, дорогой Василий Назарович, герои не плачут. И такому герою, как ты, слезами горю не помочь. Не плачь, комбриг! Я знаю, что горе. Но что наши жизни и наше горе перед задачей нашей родины? Не довести бы до горя страну! А убийц мы найдем и жестоко покараем. Я уже отдал распоряжение найти в Бердичеве виновных и арестовать их и сообщил в Киев о постигшем тебя несчастье самому правительству. И вот уже есть ответ правительства. Мы представили тебя к золотому оружию и имеем приказ правительства вручить тебе его.

Щорс вынул из суконного свертка золотую саблю и поднес ее Боженко.

Боженко покосился на саблю, перевел глаза на Щорса— и вдруг искра безумия, испугавшая Щорса, засветилась в этом взоре.

— Великодушно извиняюсь, — сказал старик, распрямившись и сделав язвительное выражение лица. — Золотым оружием моего горя не прикупить и сердца моего лестью не унять. Не золотою саблей, а кровавою саблей добывал я свободу для народа. И за ту мою кровь!..

— Неладно говоришь, батько! — сказал насупясь Щорс. — Нехорошо говоришь! Не для личной жизни мы, большевики, отдали свою судьбу будущему человечеству. Нашей мечте мы отдали ее, мечте всего народа, счастью народа! Разве первое твое несчастье на свете? Разве не тысячи и не десятки тысяч осиротело жен, лишившихся мужей, и мужей, лишившихся жен? Почему ты свое несчастье ставишь выше других?

Щорс открытыми, соколиными глазами бесстрашного бойца и прямого человека посмотрел на Боженко. Боженко сидел, потупясь и не поднимая глаз, но видно было, что он слушает с жадностью и тревогой то, что говорил Щорс.

— Правда, ты незаменимый человек на своем месте. Ты герой и вожак героев. Ты силою своей революционной веры и верности вырастил здесь вокруг себя стаю орлят. Ты дал им крылья бесстрашия и пламенную любовь к свободе, и ты за это почтен славою и тем самым золотым оружием, которое мы тебе привезли. Оно прибыло раньше твоего несчастья в штаб, но нам некогда было сообщить тебе об этом ранее, да и ты находился в бою и тебе было не до того. Ты работал кровавою, как

ты говоришь, саблей. Так знай же, что и эта сабля тебе не для покоя дается, а дается для боя за советскую власть. На, получай ее с честью и с честью носи! Она дана тебе от самого Ленина.

Услышав имя Ленина, батько побледнел и встал.

Он протянул было руку к сабле, поднесенной ему Щорсом, но вдруг рука его остановилась, он поднял ее к голове и, закрыв глаза, провел по ним со лба ладонью, как бы отгоняя тяжкий сон. Проведши и по бороде и по груди ладонью и прошептав что-то губами, запекшимися от страданья, батько сказал:

— Филя, подай гимнастерку!

И Щорсу:

— Вид Ленина приказом, кажешь, ця шабля?.. Подпережи мене, Микола!..

— Вид Ленина, — отвечал Щорс, застегивая портупею на батьку.

Крепко расцеловал прекрасное лицо Щорса батько и растроганно сказал, оглянувшись на карточку своей погибшей жены, что стояла на столе:

— То ж мы ему напишем про это дело? Напишем про мое горе?

— Напишем, — ответил Щорс.

— И карточку супруги моей пошлем… И скажи ему так: и в горе своем остался Боженко твердым большевиком. Зупинил[38] свое сердце, кровью облитое, и пошел со всею лютою злостью на врага. А ну, звать командиров! На Дубно и Ровну — в поход! Зараз же будем вырушать.

— Поздравляю вас, товарищи, с победой, со взятием Изяславля и Шепетовки, — сказал Щорс вошедшим командирам. — Скоро прочтете о себе в приказе; я помню каждого. Прошу поздравить своего отца с боевой наградой — золотым оружием.