Человек звезды - Александр Проханов

Василий Васильев взбил на своей голове копну волос. Округлил свои совиные глаза. Ударил руками в бока, словно взмахивал крыльями. Загудел:

— На острове, на океане, лежит бел горюч камень. Под камнем яйцо, в яйце письмецо. Кто письмецо прочтет, тот звездолет найдет.

Выдохнул и умолк, уставился на полковника Мишеньку спокойными зелеными глазами.

— Ну если ты такой колдун и волшебник, посмотри мне на кончик носа и скажи, о чем я думаю.

Василий Васильев внимательно посмотрел на потный нос полковника и сказал:

— Сейчас ты думаешь, как бы меня повесить на цепь и бить по бокам железным прутом, пока я не скажу тебе, где звездолет.

— Правильно! — заорал на шамана полковник Мишенька. — Эй, Ахмед, араб чертов, на цепь колдуна!

Василий Васильев качался на цепи, не доставая ногами пола. А полковник, закатав рукава, схватив в жилистый кулак стальной прут, замахнулся, чтобы нанести разящий удар. И пока прут со свистом приближался к ребрам шамана, тот воззвал к духам и перенесся из мрачного ангара, полного орудиями пыток, в чистое поле, где стоял языческий дуб. Вошел в его сердцевину, поместив себя среди древесных волокон, прохладных соков, шелестящих листьев, волнистых корней. Железный прут ударил в туманное, оставшееся от шамана облако, лязгнул о цепь, высекая из нее искры.

— Ты куда делся? — полковник Мишенька смотрел на прозрачное облако, смутно напоминавшее висящее человеческое тело. А Василий Васильев, вселившись в дуб, жил его древесной божественной жизнью, слыша, как в благоухающем медовом дупле жужжит рой диких пчел, как свистит в ветвях счастливая малая птица, как тянут корни прохладную влагу, вознося ее к солнцу.

А полковник Мишенька хлестал и хлестал прутом прозрачное облако, высекая из цепи искры, выкрикивая:

— Где звездолет?

Кинул прут. Ухнулся в изнеможении на стул. Смотрел, как качается на цепи шаман Василий Васильев, и из его изорванных боков хлещет кровь.

Глава двадцать четвертая

Полковник Мишенька сделал перерыв в изнурительных допросах и обедал, наливая в стакан водку и заедая вареной свиной колбасой. В полутьме сновали красные гномы, чем-то скрипели, стучали, что-то накаляли и плавили, готовясь к продолжению пыток. Араб Ахмед стоял, сложив на груди руки, бесстрастно наблюдая за трапезой полковника.

— Ну что смотришь, Ахмед, да, пью водку, жру свинину. А вам, мусульманам, нельзя. Мы, христиане, дольше вашего на земле живем. Свинина дает крепость мышцам, а водка жар души. Хочешь, попробуй? То-то.

Араб безмолвствовал, только в его фиолетовых глазах полыхал таинственный огонь, и темные губы едва заметно трепетали.

— Вишь, какую мне работу дают, грязную и кровавую. А потом меня за эту работу на фонаре повесят. Начальники мои на самолетах в Америку улетят, а я буду здесь болтаться, и люди в меня плевать будут.

Араб величаво молчал, и в темноте, где сновали гномы, что-то шипело, дымилось и вспыхивало.

— Ненавижу Россию! Не будет здесь ничего, только цепи кровавые. И что за народ такой, русские, что друг дружку пытают, расстреливают, мучают. Надо из России валить. Может, к вам, в Аравию, в пустыню Сахару, чтобы меня не нашли? Может, в верблюда мне превратиться, чтоб никто меня не узнал? А я и так верблюд. Меня и так в этой рубашке кровавой никто не узнает, — он выпил залпом стакан, сжевал колбасу. Приказал арабу: — Давай, веди следующего. Пусть этого звездолета нет в природе, а я его все равно найду!

К нему подвели и с силой опустили на стул колокольных дел мастера Игната Трофимовича Верхоустина. Мастер был суров и серьезен. Его выпуклый лоб, впалые щеки, лежащие на коленях руки были в мельчайших крупицах въевшейся меди и олова, из которых он лил свои сладкозвучные изделия. Полковник Мишенька заискивающе смотрел в его глубокие серые глаза, в которых светилось спокойное достоинство мастера.

— Игнат Трофимович, поймите мою грешную душу. Устал я, устал. Вся моя жизнь — дрянь и паскудство. Что от меня люди видят? Только тычки и ругань. Что людям от меня остается? Синяки да костные травмы. Больше так жить не хочу.

— Коли не можете жить такой жизнью, живите другой, — строго произнес Игнат Трофимович.

— Вот я и хочу. Помогите мне, Игнат Трофимович. Возьмите меня в подмастерья. Буду самую тяжелую работу делать. Глину месить, мешки таскать, дымом дышать. Научите меня своему ремеслу. Хочу колокола лить, чтобы люди слышали звоны и радовались, думали о Боге.

— Нельзя вас к колоколам подпускать. Только чистые душой к ним подойти могут. Их чистая душа в металл перельется, и звон к самому небу взлетит, и его Бог услышит. А у вас душа темная, от вас металл злом наполнится, и звук будет темный, глухой, сразу под землю уйдет.

— Вот и вы, Игнат Трофимович, меня отталкиваете. Не пускаете к людям со светлыми душами. Опять мне оставаться со злодеями. С губернатором Петуховским, который уголовник, маленьких девочек мучает. С олигархом Касимовым, который музыку слушает и на бабочек африканских любуется, а у него в шахтах людей засыпает солью. С азером Джебраилом Мамедовым, который весь город на наркоту посадил. А как бы мне хотелось подружиться с таким человеком, как Садовников, с его подругой Верой, с вами, Игнат Трофимович. Как бы мы дружили, путешествовали. Всю Россию-матушку объехали, всем ее святым местам поклонились. Весь мир повидали с его чудесами, городами, народами. А когда всю землю объедем, то полетим все вместе в космос, к далекой звезде, на чудесном звездолете, который мы от американцев сумели сберечь как наше космическое Русское Чудо. Кстати, Игнат Трофимович, звездолет-то наш на прежнем месте находится? Хорошо он замаскирован? Может, его в другое надежное место передвинуть?

— О каком звездолете вы говорите, не знаю. А я уже свое отпутешествовал, да и компания у нас с вами не сложится.

— Ах, Игнат Трофимович, Игнат Трофимович, не жалеете вы меня. Не хотел я вам боль причинять, руки ваши золотые увечить. Сказали бы мне, где звездолет, и пошли бы с Богом свои колокола отливать. Но вы меня не жалеете. Нет, не жалеете.

Красные роботы подскочили со всех сторон к мастеру. Положили его руку ладонью вверх на деревянную доску. Всунули пальцы в железные кольца, так что ни дернуть, ни шевельнуть рукой. Поднесли из угла ковшик с расплавленным свинцом, на котором дергалась темная пленка. Стали наклонять над ладонью.

Игнат Тимофеевич, в предчувствии смертной муки, воззвал к своему любимому колоколу, что висел на колокольне в селе Куртниково под Новым Иерусалимом. И колокол услышал его зов и прислал ему звук, в котором таились молитвы и песнопения. Звук прилетел в темный каземат, подхватил Игната Тимофеевича и вынес на солнце. Как на воздушном шаре, окруженный божественным звуком, плыл Игнат Тимофеевич над городом, над его перламутровыми дымами, золотыми соборами, зелеными парками. Перелетел реку, синюю, с солнечной рябью, бегущей далеко к горизонту. Поплыл над красными сосняками, цветущими опушками, лесными озерами, с которых в стеклянном блеске взлетали утки. Опустился на цветущий луг, благоухающий и чудесный, с множеством цветов, в птичьих свистах, гуле шмелей и пчел, где ждала его молодая жена Алена, какой запомнил ее в первый год их любви и часто вспоминал после ее нежданной кончины.

Они сидели рядом на теплой траве. Алена держала трилистник клевера и спрашивала:

— Игнатушка, а знаешь, почему на клевере три листочка? Один листик — ты, другой — я, третий наш сыночек Петруша.

Игнат Трофимович улыбался, а свинец лился на его раскрытую ладонь, и ладонь шипела, пузырилась, дымилась, и в ней остывал раскаленный свинцовый слиток.

Полковник Мишенька черпал из ведра воду и лил себе на голову, отдуваясь и фыркая:

— Не жалеют меня, не жалеют! — повернулся к арабу и крикнул — Давай, веди следующего! Добивайте меня, добивайте!

Следующим был смотритель мемориального комплекса Аристарх Пастухов. Он сел напротив полковника, обратил к нему свое луновидное, с острым носом лицо, лишенное растительности. И полковник нашел в нем сходство со снеговиком, у которого вместо носа морковка. Это сходство обрадовало полковника, породив смутные воспоминания детства.

— Здравствуйте, господин Пастухов. Много о вас говорят, какой вы вклад внесли в дело воспитания человека. Нам так не хватает настоящих добрых воспитателей, которые могли бы человека образумить, наставить его на путь. В чем же, если не секрет, смысл вашего воспитания?

— Это целая теория поведения человека в коллективе, — охотно отозвался Аристарх, садясь на любимого конька. — Если перед коллективом поставлена высокая цель, и люди, стремящиеся к этой цели, правильно организованы, то, по мере достижения цели, каждый член коллектива совершенствуется, становится все светлей и добрей. По существу, это путь достижения святости.