Конь Рыжий - Полина Москвитина

Атаман Сотников, приглядываясь к председателю, взорвался:

– Морда! Ты не эсер, а большевик! Я тебя вспомнил. В шестнадцатом году, осенью, я захватил тебя на подпольной сходке большевиков. Так или нет? Сходку проводил Вейнбаум! Ну?!

– На той сходке были ссыльные от разных партий, – ответил Головня. – Я от эсеров. Петержинский – бундовец, Крачковский, который сейчас лежит мертвый – большевик, а в общем – политссыльные. А вы тогда, извиняйте, в какой партии состояли? Царю-батюшке служили? Плетями драли эсеров и, большевиков?

Маленький, курносый атаман ощетинился, подпрыгнул и сунул сопартийцу кулаком в нос и губы. Но разве собьешь Мамонта таким ударом? Мамонт Петрович, не размахиваясь, прямым ударом, торчмя, дал сдачи, и атаман отлетел на казачью стену, подпирающую сзади, схватился за револьвер. Быть бы Мамонту Петровичу на небеси, если бы не встал между ним и атаманом Яков Штибен:

– Тихо, тихо, товарищи! Без потасовок, прошу вас. Алевтина Карповна молчать не могла:

– Ах, боже мой! Да он же большевик! Ох, что они тут творили, если бы вы знали!.. Я все обскажу. Не было банды, это они сами придумали, чтоб терзать безвинных. У хозяина моего, Елизара Елизаровича два пуда золота взяли, деньги! Изгалялись над всеми, меня под арест посадили. А ночью сегодня затащили в ту комнату и сильничали, сильничали!.. Комиссар Боровиков, из чики Крачковский и этот вот Головня!.. Протокол писали, а я ничего такого не показывала. Через насилование подписала протокол!.. Тут и произошла стрельба…

Головня осадил Алевтину Карповну – полюбовница Юскова выкручивается; атаман выхватил револьвер:

– Пристрелю, подлец! Ма-ала-чать! Сейчас же созовем митинг и выставим эту оглоблю на казачий суд! Боровиков далеко не ушел! – И к офицерам: – Помните Боровикова? Это он требовал в Красноярске, чтоб открыть огонь из пушек по нашему дивизиону.

IX

К атаману протиснулся есаул Потылицын. Голубой казакин с есаульскими серебряными погонами без звездочек, диагоналевые брюки с лампасами, начищенные сапоги, папаха, башлык, шашка с чеканным серебряным эфесом; козырнул:

– Здравия желаю, господин атаман!

– Есаул?! – таращился атаман; никто из его офицеров погон не носит, а вот, пожалуйста. Что бы это значило? – Так вы разве здесь, Григорий Андреевич?

Мамонт Головня не менее атамана был поражен нарядом есаула Потылицына. Он впервые видел его в таком парадном одеянии. Вот он каков, «святой Ананий»!..

– Мог не быть здесь, – ответил есаул, – если бы не вырвался из лап ЧК!

Алевтина Карповна, завидев есаула, спряталась за казачьи спины. Она же столько наговорила на него!

– Как тут обстановка в уезде? – спросил атаман.

Не успел есаул ответить, как от дверей раздался трубный голое пророка Моисея:

– Или! Или! Ламма Савахфана! Где моя горлинка? А ну, дайте дорогу!..

При громе голоса пророка Алевтина Карповна чуть не упала в обморок.

Пророк протиснулся к атаману.

– Горлинку мою, атаман, яснозрячую мою заарестовали ревкомовцы. Горе, горе мне, атаман! Сыщу обращенную, чрево ее, вместилище достославное!

Грохнул такой сытый ржаной хохот, что у Алевтины Карповны от стыда и позора захлебнулось сердце.

– Чаво иржете, жеребцы? – рявкнул пророк, озирая хохочущих. – Али не я шел с вами от Красноярска, да ишшо впереди вас? Али не мой топор лобанил большевиков? Али не я спасал молитвою ваши посконные души? Мотряйте! Не гневите господа бога!

Хохочущие прикусили языки. С пророком шутки плохи – так умилостивит пудовым кулаком, что аминь не успеешь отдать.

Есаул брезгливо взглянул на пророка:

– Кто тебя произвел в пророки, самозванец? – И к атаману: – От такого пророка надо бы, атаман, избавиться. Мне известно, какие он проповеди читает. Городит такую чушь – уши вянут!

– А ты хто, хлыщ, при есаульских погонах? – гаркнул пророк. – Ага! Есаул Потылицын, который выдавал себя за святого Анания! Такому есаулу стадо баранов пасти, а не в казачьем войске службу нести! Где оружие, есаул, которое дали тебе тайно через отца Мирона, достославного полковника нашего, Сергея Сергеевича? Как ты им распорядился? Сказывай, как ты «завоевал ревком» нонешней ночью? Ох, чудь заморская! Комиссар Боровиков один их всех перещелкал! Изыди, сатано! Вместилище, нечистого! Чувал печной, рыкающий! Я едный святой пророк – Моисей! Зри меня, чудь!

Мамонт Головня подкинул со своей стороны:

– Вот она и банда открылась! Слышали, кто устроил побоище в ревкоме в эту ночь? Вот он, есаул-то!

– Ма-алчать! – прикрикнул атаман.

Но где уж тут молчать.

– А это верно, атаман! Нам, казакам, с бандою не с руки! И при погонах также. Ежлив нацепляем погоны, то што же произойдет, служивые? Да нас до станиц не допустят!

И пошло! Кто и что говорит – не разберешь. Есаул только сейчас почуял свою страшную промашку. Атаман поправил ремни, подтолкнул есаула:

– Идите, есаул, подумайте! Вы перепутали время и обстановку на сегодняшний день.

Есаул повернулся и пошел вон.

– Изыди, сатано! Изыди! – рявкнул пророк Моисей вслед и тут узрил Алевтину Карповну. – О, господи! Кого зрю? Горлинка моя!.. Живая, живая! Ах ты, господи!

Малая горлинка в шесть пудов весом – окаменела, сидя на лавке. Она то разевала свой мелкозубый хищный рот, то кусала губы, не в силах отвести округлившихся глаз от пророка, будто он околдовал ее, как удав крольчиху. Не успела ни вскрикнуть, ни охнуть, как пророк, отпихнув от лавки Головню, подскочил к ней, схватил на руки, трубно возвестил о своей радости:

– Зрите, зрите, чудь заморская! Не на небеси радость – на моих руках пребывает.

Пхнув ногой дверь, трахнулся лбом о притолоку, отступил на шаг:

– Нагородили, чудь заморская, дверей, и в кажинную дверь лбы бьют, тьфу! Ну, пригнись ясноликая; пригнись ко плечу. Истощал я за шесть днев, господи. Будет нам ужо лобызанье и тайное моленье. Почивайте, батюшка атаман, да красного сатано не упустите – дайте мне его завтра лобанить. Моментом пристукну. Спаси вас Христос.

И с тем ушел.

Тут только казаки дали волю животам своим – хохотали до того устильно, что гнулись в три погибели. Атаман ржал, закусывая пшеничный ус, сотники, хорунжие, лидер партии с. – р. Яков Михайлович, и только Мамонт Петрович сурово молчал. Вот они какие на сегодняшний день социалисты-революционеры!..

…Вступив в обширную ограду Юсковых, пророк кивнул на рыжего жеребца у коновязи:

– Гляди, Вельзевул мой. Такого коня нет во всем казачьем войске! Следом за мной ходит. Куда я, туда он. На свист бежит, как собака. Погоди, ужо, вскачу на Вельзевула с мечом, и смерть красным будет. Ужо настанет день! Сиди, сиди, горлинка. В дом понесу.

Так и потащил в дом через просторные сени, прихожую, в большую гостиную; а в гостиной – все Юсковы в сборе: Феоктист Елизарович, Александра Панкратьевна с Клавдеюшкой, Галина Евсеевна, а в переднем углу под иконами – убиенный Игнат Елизарович, а там, в Дарьюшкиной горенке, – умирающий хозяин заведения Юсковых, сам Елизар Елизарович. Все ждут, что скажет дивизионный доктор.

Вскоре в гостиную вышел доктор в роговых очках, длинный, носатый, худущий, развел руками и простуженным голосом сообщил:

– Скончался.

X

Не удалось Сотникову выставить Головню на суд казачьего круга: атаманы подвели. Дважды посылал казаков за атаманами, а те что-то мешкали, потом явились чинно так, один за другим: Каратузской станицы – Платон Шошин, Монской – Андрей Крупняк, Саянской – Михайла Спирин и Таштыпской – атаман Василий Васильевич Лебедь, а с ним, нежданно встреченный в Белой Елани, сын Ной Васильевич – хорунжий.

В ревкоме набилось офицеров, казаков, штатских, но атаманы протиснулись вперед. Так, мол, и так достославный атаман Енисейского казачьего войска, заявил Платон Шошин, мы, казаки, промеж себя порешили до лета свары с красными не начинать. Март греет, а за ним апрель подоспеет – с посевами надо управиться, к хозяйствам руки потянулись.

– Супротив мира не попрешь, – говорил Платон Шошин. – Как все наши станичники, так и мы. Так что извиняйте, атаман, а так и ваши офицеры, какие пришли к нам в войско в Красноярске. Мои одностаничники, каратузцы, на постой не пошли: кони передохнули, потопаем далее, домой.

Сотник прикусил пшеничный ус, сдержался от взрыва. Бородачи хитрят, в кусты ныряют. А что он с ними может поделать? В Красноярске отвалились эскадроны из нижнеенисейских станиц, остались Минусинского уезда, и эти разбредутся. Не вышло у атамана «славного присоединения к доблестным донским казакам», как о том телеграфировал он генералу Каледину в Ново-Черкасск; не получилось «сибирского правительства», и атаман покуда не военный министр, хоть и вписан министром в секретные бумаги томской «Сибоблдумой».

– Что же вы думаете, атаманы, помилуют вас большевики за восстание? – сдержанно спросил Сотников, оглядываясь на офицеров. – Сейчас, когда мы все сжались в тугой кулак, и у нас – пулеметы, две трехдюймовки, триста семьдесят пять конных, сотня отчаянных орлов на подводах – красногвардейский Минусинский гарнизон, нам не страшен. С ходу возьмем город.