Огненная дева - Евгения Марлитт

Неведомый до сих пор ужас объял Лиану. Теперь она поняла, что не душу ее он хотел приобрести для своей церкви: клятвопреступник священник любил в ней женщину. От этого открытия вся кровь застыла в ее жилах – она содрогнулась от ужаса, но как ни отвратителен был грех, эта энергическая речь, в потрясающих душу словах передававшая всю борьбу, все бури и муки души, произвела отталкивающее и вместе с тем магнетическое действие на молодую женщину: она еще никогда не слыхала от мужчины пылких речей всезабывающей глубокой страсти… Прочел ли он это в ее прелестном побледневшем лице или еще почему-либо догадался, только он вдруг приблизился к ней и, страстно закинув назад голову, бросился к ее ногам, чтобы обнять колени молодой женщины; зеленоватый свет лампы ярко освещал его бледное лицо и пятно гуменца, резко выделявшегося среди темных кудрявых волос. Лиане показалось, будто невидимая рука указывала ей на это пятно как на знак, положенный на Каина; она сделала шаг назад и протянула свои красивые руки, как бы защищаясь от стоявшего перед ней на коленях священника.

– Лицемер! – воскликнула она хриплым голосом. – Я скорее брошусь в пруд в индийском саду, нежели позволю вам хоть одним пальцем дотронуться до моего платья.

Боязливо прижав руки к груди, стояла она, как дитя, которое, страшась ужасного прикосновения, не имеет, однако, сил сдвинуться с места. Она не могла уйти, пока документ находился в его руках, иначе она сама выдала бы свое соучастие с ним.

Священник медленно приподнялся. В это время среди наступившего безмолвия вдруг раздался стук колес подъехавшего экипажа, который, скрипя по мокрому гравию, остановился затем у крыльца. То возвратился Майнау; он должен был ехать с невероятною быстротою. Священник топнул ногою и с бешенством повернулся к окну; было видно, что ему хотелось бы иметь под рукою какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы бросить им в экипаж и в сидящего в нем ненавистного ему человека.

Молодая женщина вздохнула облегченно – нельзя было терять ни минуты.

– Я попрошу вас, ваше преподобие, положить бумагу на место, – сказала она, стараясь придать твердость своему голосу.

– Неужели, баронесса, вы думаете, что я способен на… такое бессмысленное простодушие? – воскликнул он с хриплым смехом. – Вы полагаете, что ваша смертельно раненная жертва не имеет больше сил для защиты? О, я могу еще рассуждать, могу объяснить вам ваши намерения. Вы пришли сюда, чтобы овладеть важной тайной: с помощью микроскопа доказали бы вашему супругу и гофмаршалу, что в доме Майнау совершен бессовестный подлог относительно наследства. Конечно, с этой тайной вас не пустят в Рюдисдорф, а попросят остаться… Но чего вы этим достигаете? Барон Майнау не любит вас и никогда не будет любить: его сердце все-таки принадлежит герцогине. Теперь он совершенно равнодушен к вам, а после открытия тайны будет просто ненавидеть, а я – видите, сколько самоотвержения в моей любви, – я хочу предотвратить это.

И не успела Лиана оглянуться, как он, завладев розовой запиской графини Трахенберг, стоял уже у камина. С громким криком бросилась она к нему и, не помня себя, обеими руками схватила руку человека, который никогда не должен был дотрагиваться до нее, но документ и письмо превратились уже в пепел.

– Теперь обвиняйте меня, баронесса! Кто станет искать документ, не найдет и письма графини Трахенберг, а что я его сжег, никто вам не поверит.

Говоря это, он все еще левою рукою защищал камин, хотя в нем не оставалось и признаков сожженной бумаги.

Руки молодой женщины безжизненно опустились; она стояла как пораженная громом, освещенная ярким пламенем камина. Эта сильная, хотя слишком чистая, девственная душа не могла понять коварной души священника; нежная, стройная, беспомощная, с испуганными глазами, устремленными на огонь, она была как бы парализована и, сама того не замечая, склонила голову так близко к его плечу, что, казалось, довольно было одного энергического движения, чтобы овладеть ею; только трепещущий вздох вырвался из ее груди и коснулся щеки монаха.

– Еще есть время, – сказал он, помертвев от коснувшегося его дыхания. – Будьте сострадательны ко мне, и я сейчас пойду к владельцу Шенверта и покаюсь ему.

Она гордо отступила назад и смерила его с головы до ног презрительным взглядом.

– Это ваше дело, поступайте как вам угодно! – сказала она резким тоном. – Я искренне желала спасти Габриеля и скорее решилась бы ради доброго дела пасть к ногам герцогини, но действовать сообща с… иезуитом я не в состоянии… Мальчика спасти я уже не могу – да совершится его жестокая судьба!.. Но Германия вполне права, изгоняя из своей страны лицемерное братство Иисуса и вооружаясь против этого непримиримого врага патриотического духа, духовного развития и свободы вероисповедания… Это мои последние слова к вам, ваше преподобие. А теперь вы можете начать против меня интригу относительно сгоревших документов со всей тонкостью и неподражаемою уверенностью, как подобает ученику Лойолы.

Повернувшись к нему спиною, она хотела поспешно удалиться, но в это время отворилась боковая дверь, и из нее, опираясь на костыль, выглянул гофмаршал.

– Где же вы, почтенный друг? – воскликнул он, окинув взглядом зал. – Боже мой, разве так много времени надо, чтобы вынуть ключ?

При его появлении молодая женщина остановилась, повернувшись к нему лицом; священник же продолжал неподвижно стоять у камина, протянув к огню свои белые полные руки, как бы грея их.

Гофмаршал вошел в зал и даже забыл затворить за собою дверь – до того он был поражен.

– Как, и вы уже здесь? – сказал он, опираясь костылем о паркет. – Или вы все время были здесь впотьмах? Но нет, при вашей мещанской привычке ни минуты не оставаться в бездействии этого не может быть.

Вдруг в голове его мелькнуло подозрение, и он повернул голову к столу с редкостями: один из ящиков был так выдвинут, что, казалось, вот-вот выпадет из своего места.

Продолжительный вздох вырвался у старика.

– Как, баронесса, вы изволили тут рыться? – спросил он со злобною улыбкой, почти кротко, подобно тому, как следственный судья обращается к обвиненному, потерявшему последнюю точку опоры. Он важно покачал головой. – Impossible[7], что я говорю! Эти прекрасные аристократические ручки женщины, имеющей счастье именоваться внучкой герцогини фон Тургау, не могли унизиться до такой степени, чтобы рыться в чужой собственности… fi done! Извините меня, я позволил себе неприличную шутку!..

Он побрел к столу и, опираясь левою рукой о костыль, правою стал перебирать бумаги.

Лиана судорожно скрестила руки на груди: она чувствовала приближение грозы. Этот человек в черной одежде так равнодушно смотрел на огонь, как будто не слыхал ничего, что происходило за его спиной; конечно, он давно уже обдумал план своих действий.