Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

href="ch2-736.xhtml#id95" class="a">[736]. Эти сапожники видели в своих детях будущих жителей Ленинграда.

Другие армяне, приезжавшие позже и зачастую уже отдельно друг от друга, покинули зоны «микро-Еревана», чтобы интегрироваться в многонациональное население Ленинграда или Москвы. В 1960-х гг. один певец ограничил контакты со своей этнической группой встречами в ленинградском ресторане на ежегодных собраниях в память о геноциде армян 1915 г., событии, которое приобретало все большее значение для национальной идентичности в связи с его пятидесятой годовщиной[737]. Узы ослабли, когда сыновья и дочери первого послевоенного поколения начали считать русский своим родным языком и вступали в брак с русскими или с другими выходцами из армянских городов, которые прибыли позднее. Армян, приезжавших в Ленинград и Москву из сельской местности, воспринимали как «деревенщин». Тем не менее встречи с людьми своей национальности оказались важными для выстраивания чувства идентичности; армянский певец вспоминал о множестве армян, пришедших на мероприятия в честь траура по поводу геноцида: «Казалось, будто [они] из другого мира, от которого меня оторвали. Было ощущение, что я не одинок»[738].

Связи в ленинградской татарской общине ослабли, несмотря на сохранение важности этнического, а возможно, и религиозного единства. Городская мечеть, вновь открытая в 1955 г., служила центральным местом для встреч недавно прибывших и закрепившихся в городе татар, особенно по праздникам. На праздничных вечерах подавали блюда домашней национальной кухни[739]. Совет по делам религий внимательно следил за мечетью как за потенциальным «центром национального самосознания»[740]. Слово «национального» кажется здесь уместным, учитывая преобладание татар среди разнообразного мусульманского населения Ленинграда на религиозных церемониях. Девяносто процентов татар, чьи близкие умирали в городе, добивались мусульманского захоронения через мечеть. Более широкие связи внутри общины не исключали и внешних связей, так как многие молодые ее члены считали русский язык родным, нарушали культурные и религиозные нормы, прежде всего запрет на употребление свинины, вступали в межэтнические отношения и браки. Но это поколение 1950–1970-х гг. продолжало видеть практическую и психологическую ценность «национальных» связей, даже несмотря на то, что чувствовало себя все более раскрепощенно и считало себя ленинградцами.

В более поздний период у приезжих с Кавказа не было стремления отгородиться от ленинградского и московского ритмов жизни. Они по-прежнему смешивали сети меньшего масштаба с более широкими сетями и идентичностью, для того чтобы закрепить свое место во все более и более расширяющихся и динамичных городах. Тамрико Оцхели вспоминала, как ее собственные связи распространялись от семьи: «По приезде [в Москву в 1980 г.] я присоединилась к [моей сестре и мужу]. Позже там родился мой первенец. Мы и другие грузины очень часто бывали вместе, у меня было много друзей и родственников среди тех грузин, которые жили в Москве, а также было много знакомых армян и азербайджанцев. Мы были хорошими друзьями, часто приглашали друг друга в гости и много помогали друг другу». Оцхели хвалила эту кавказскую общину, поскольку никого не знала в Москве, что оставалось для нее проблемой. В отличие от Грузии, она никогда не чувствовала, что может побеспокоить соседа просьбой или проблемой[741]. Терентий Папашвили считал свой приезд в Ленинград в 1985 г. важным для сохранения грузинской идентичности родственников, которые годами и десятилетиями не приезжали домой, в Грузию. Он описывал свою роль так: «Я встречался с родственниками в свободное время. Я старался больше контактировать с ними и советовал им не забывать грузинский язык, покупать грузинские книги и посещать службы в грузинских церквях. Праздники мы отмечали вместе с большим удовольствием, с традиционной грузинской едой»[742].

Те, у кого не было установленных семейных или общественных связей, считали, что выбор связей имеет решающее значение для поддержания баланса между домом и крупными городами вдали от дома, между безопасностью, стабильностью и амбициями. Почти все мигранты, опрошенные для этого проекта, говорили о связях с земляками как о первом уровне чувства, что «свои» где-то рядом в двух столицах. Земляки, термин, придуманный в XX в. для обозначения кругов односельчан в индустриализирующихся российских городах, теперь обозначали круг людей, которые связаны единым этническим происхождением. Так себя называли люди одной национальности, переехавшие в Ленинград, Москву и другие крупные советские многонациональные города[743]. Земляки оставались решающим фактором в формировании опыта интеграции мигрантов, особенно с учетом повсеместного недовольства «аурой привилегированности» коренных ленинградцев и москвичей[744]. Фуад Оджагов вспоминал, как москвичи в его университетских аудиториях самодовольно демонстрировали научную подготовку, полученную в элитных школах, и свысока смотрели на чужаков во время общения, если вообще когда-либо общались с приезжими. Азамат Санатбаев назвал москвичей «капризными людьми», которые сильно обижались на все, что было им не по нраву, и никогда не считали его равным на протяжении многих лет пребывания в столице[745]. Сауле Искакова вспоминала, как рада была получить приглашение на обед от своего профессора, коренного ленинградца, но затем за столом он и его друзья задевали ее, говоря, что «нерусские подрывали российскую экономику» в начале 1980-х гг., когда субсидии, выделяемые для периферийных регионов, якобы сдерживали развитие центра[746].

По рассказам мигрантов, небольшое количество «коренных» ленинградцев и москвичей, живших в университетских общежитиях, как правило, избегали общения с чужаками. Чувство превосходства коренных жителей было заметно и в общении с университетским персоналом. Жылдыз Нуряева вспоминала об унижениях со стороны сотрудников, когда она приехала в МГУ в 1983 г. После того как Нуряева попросилась к ректору, выделявшему жилье, секретарша закричала: «Вы, горцы, ошибаетесь, если думаете, что можно увидеть ректора без разрешения!»[747] Возникали столкновения и с враждебно настроенным персоналом столовой. Нуряева рассказала историю о том, как к ней и нескольким приезжим студентам подошел дворник и ударил их метлой по ногам, разглагольствуя о «нехристях». Русские иногородние студенты, знакомые с таким поведением зазнавшихся москвичей, утверждала Нуряева, извинялись за то, что ей пришлось подвергнуться оскорблениям.

Системы образовательных квот облегчали «землякам» пути в столицы, направляя значительное количество студентов из каждой республики в институты и университеты Ленинграда и Москвы[748]. Арьян Ширинов, когда начал учиться в ленинградском ПТУ, познакомился с другим таджиком с Памира, который оставался его самым близким другом на протяжении всего времени пребывания в городе; по его словам, «земляки были другими: они всегда ближе»[749]. Гульнара Алиева вспоминала о начале своей студенческой жизни: «[Когда] я пришла в общежитие, я познакомилась с другими кыргызскими девушками. Земляки мне очень помогли. Они были старше меня и уже какое-то время учились там». Но и она не осталась в долгу: она помогала новоприбывшим, или «зеленым», «землякам», особенно выходцам