И даже небо было нашим - Паоло Джордано

знает, что об этом подумают.

– Неважно, что об этом подумают. Да и кому думать? Сюда уже никто не приходит.

И действительно, Томмазо с Коринной перестали здесь бывать: теперь мы сами ездили к ним в Таранто. С тех пор как у них родилась Ада, они практически не покидали квартиру на последнем этаже с залитой солнцем террасой, которую оплачивал отец Коринны, постоянно не высыпались, но были довольны как никто на свете. Мы навещали их достаточно часто, но все менее и менее охотно с тех пор, как наши неудачи стали чем-то вроде хронической болезни. Но даже когда мы решали не ехать в Таранто, чтобы избавить себя от очередного укола зависти, фотографии Ады появлялись на экранах наших телефонов: Ада, вставшая на ноги в кроватке и схватившаяся за прутья решетки; Ада, машущая ручкой на прощание; Ада, трогающая себя за молочные зубы.

Данко с Джулианой тоже появлялись у нас все реже и реже. И вот мы с Берном, пара землевладельцев, еще молодые, но крайне деморализованные люди, дошли до того, что стали поклоняться языческому тотему.

– А вдруг поможет, – сказала я.

– Будем надеяться, – отозвался Берн.

– Или все же пора сходить к доктору, Берн.

Он резко обернулся:

– К доктору? Зачем?

– Может, есть какая-то проблема. У меня.

«Или у тебя», – подумала я, но не решилась сказать это вслух.

– Нет никакой проблемы. Надо пробовать дальше, вот и все.

Он взял меня за руку, мы вернулись в дом, и я приготовила завтрак. Ноябрь был сезоном бурь, которые внезапно обрушивались на засеянные поля. Время от времени мы слышали выстрелы, но разглядеть падающую птицу было невозможно. На секунду-другую в небе раскрывался черный веер, потом складывался.

Как и следовало ожидать, настенная живопись не дала результатов. Менструация начиналась и заканчивалась с безжалостной пунктуальностью, с каждым разом вызывая у Берна все большее разочарование и все большую нервозность. Дошло до того, что я стала прятать прокладки, но он замечал это, когда по вечерам прижимался грудью к моей спине в надежде заставить эту строптивую жизнь наконец-то зародиться. Сегодня нельзя, говорила я, и он опрокидывался навзничь на постель и начинал считать, через сколько дней сможет попытаться снова.

А главное, сексом мы теперь занимались по-другому. Берн толкал методично и решительно, словно искал там, внутри, какую-то определенную точку. Если раньше, кончив первым, он старался не оставить меня неудовлетворенной, то теперь сразу же выходил, медленно и осторожно, как будто боялся нарушить начавшийся биологический процесс. Если раньше, после всего, мы еще долго лежали рядом, обессиленные, опустошенные, то теперь Берн просил меня приподнять таз и оставаться в этой позе минимум десять минут. Он отсчитывал их, не отрывая глаз от циферблата своих часов. Не слишком высоко, инструктировал он меня, так, чтобы от колен до шеи можно было провести сплошную линию. Я лежала, выставив голый живот, в комнате было холодно, меня пробирала дрожь, мне хотелось бы, чтобы он набросил на меня одеяло, но я не просила об этом – боялась выглядеть перед ним трусихой, боялась, что он скажет: вместо того чтобы помогать, ты заботишься о своем комфорте.

У нас не было знакомого доктора, с которым можно было бы посоветоваться. У нас вообще не было знакомых врачей. Профессиональная медицинская помощь относилась к тем видам роскоши, которые на ферме с самого начала были вне закона: когда в детстве Берн заболевал, его лечила Флориана. Поэтому мы поехали в Специале и в местном баре заглянули в телефонный справочник. Мы выписали телефоны четырех или пяти гинекологов, работавших в провинции Бриндизи, и при этом опасливо озирались, как будто все должны были догадаться, чем мы занимаемся.

Берн предоставил мне право выбора. Расхаживая по кругу между лиственницей и домом (мы вернулись, чтобы позвонить, унося в кармане листок с телефонами, точно талисман), я описывала врачу наши долгие безуспешные попытки стать родителями. Когдая заговорила вслух о наших страхах, до сих пор остававшихся туманными и почти иллюзорными, они вдруг обрели конкретность. Врач задал мне вопросы, которые, как я поняла в последующие недели, были совершенно обычными, но в той первой беседе прозвучали как обвинения: сколько нам лет (двадцать семь и двадцать восемь), отмечались ли прежде патологии (нет), какой у меня цикл (месячные регулярные, обильные), бывают ли аномальные кровотечения (нет), когда перестали предохраняться (почти два года назад) и по каким непостижимым причинам не обратились раньше. «В любом случае, – сказал под конец мой собеседник, – я не занимаюсь проблемами бесплодия». Он дал телефон своего коллеги, доктора Санфеличе, работавшего не в Бриндизи, а в Мартина-Франка, и разрешил сослаться на него.

Так что мне пришлось повторить все с самого начала, отвечать на те же вопросы; непринужденности у меня стало больше, а мужества поубавилось. Я все еще ходила взад-вперед между лиственницей и домом, а Берн оказывал моральную поддержку и молча следил за разговором, ловя каждое слово.

На следующий день мы сидели в приемной доктора Санфеличе, респектабельно одетые, словно успех нашего дела зависел от впечатления, которое мы произведем на врача. На стене висела схема женской репродуктивной системы: органы и их названия на ней были соединены черными стрелками. Фаллопиевы трубы, шейка матки, малые и большие губы. В приемной сидели еще две пары, и только у одной из женщин был большой живот. Но обе встретили меня дружелюбной улыбкой: наверное, было заметно, что я там впервые.

Прежде чем мы успели задать доктору вопрос или что-то объяснить, он захотел осмотреть меня. Уложил в кресло за ширмой, которая заслонила меня от Берна, надел латексные перчатки, велел расслабиться и шлепнул по ягодице.

– Когда в последний раз были у гинеколога, синьорина?

– Несколько лет назад. Точно не помню.

Во время осмотра он говорил без умолку. Единственной относящейся к нам информацией, которую он усвоил, или единственной, которая его заинтересовала, было то, что мы жили за городом. У него тоже был дом за городом, но в более престижной части Валле д’Итрия, и участок земли в девять гектаров. Он рассказал нам, как трудно было вырыть артезианский колодец, потому что участок располагался на большой высоте, – чистую воду удалось получить только с третьей попытки. Это обошлось ему в кругленькую сумму: пятнадцать тысяч евро. Только бы Берн не пустился в рассуждения о колодцах и о состоянии водоносных пластов, подумала я; но он удержался от этого, хотя и с трудом. К счастью, Санфеличе сменил тему – теперь он говорил о производстве оливкового масла и хвастался, что лично следит за процессом отжима. Он поинтересовался, какой процент кислотности у нашего масла, и удовлетворенно отметил,