Собрание сочинений в десяти томах. Том 7 - Юзеф Игнаций Крашевский

она богата, а он…

— У него в сердце миллионы, — прервала Адольфина.

И, закрыв глаза руками, она бросилась на грудь к подруге. Потом вдруг встала, схватила ее за руку и повела в гостиную.

— Мой муж, без сомнения, уже беспокоится. Идем. Он подумает, что мне нехорошо и прилетит со стаканом воды.

Около четырех часов пополудни, хотя еще далеко было до солнечного заката, тучи так обложили небо и начался такой густой дождь, что сделалось темно, словно в сумерки; улицы опустели и только спешивший извозчик или какая-нибудь карета стучали по мостовой да пешеход под зонтиком или плотнее закутавшись в пальто искали более сухого прохода под стеною домов. Дождь полил прямой, ровный, небо было однообразного оловянного цвета, который принимает оно перед бурей. Было грустно от этой погоды.

Перед костелом св. Яна стояло несколько экипажей, конечно по необходимости, а из окон противоположных домов смотрели на них жильцы, догадываясь, что, должно быть, в храме будет свадьба. Запертый костел не позволял видеть, что делалось внутри, да вряд ли в такой ливень нашлись бы любопытные. Экипажи стояли уже с полчаса, когда на улице показался молодой человек в одном сюртуке, без зонтика, по-видимому не обращавший никакого внимания на погоду. Он подошел к костельной двери, попытался ее открыть, но безуспешно, и побежал искать другой вход. Было их действительно несколько, но все оказались запертыми. Кучера, сидя под дождем, имели, по крайней мере, то развлечение, что смеялись над бедным юношей, который, по-видимому, и не знал об этом. Прислонясь к костельной двери, он вслушивался, что творилось в храме. Торжественные звуки органа раздавались даже на улице… Вдруг все утихло, словно в могиле, и тишина продолжалась долго, ничем не прерываемая, почти страшная. Молчание это тянулось для него, словно столетие, как вдруг снова раздалась мелодия, но уже другая, торжествующая, веселая, будто победный марш.

Молодой человек, стоявший под дверью, задрожал, вскинулся, заломил руки, а кучера, сидевшие на козлах, начали громко смеяться над этим полоумным. Смех, впрочем, был такой шумный, что молодой человек пришел в себя и оглянулся изумленными глазами, на которых дрожали, кто его знает, капли дождя или слезы. В эту минуту дверь отворилась внутрь и юноша, упиравшийся в нее, упал на каменный помост головой. Случилось это именно в тот самый момент, когда новобрачные должны были первыми переступить порог. И вот бедняга лег им на этом пороге жизни, а что хуже, разбил голову таким образом, что кровь брызнула на подвенечное платье молодой. Из костела раздался крик, от экипажей доносился хохот. Пожилой уже мужчина, который вел свою молодую жену, бледную и грустную, слегка высвободив руку, передал новобрачную близстоящему господину и шепнул:

— Настоящее докторское счастье — вот и пациент готов!

Он хладнокровно наклонился, поднял упавшему голову, достал белый платок и начал осматривать рану, чтоб перевязать ее. Кровь из рассеченного виска текла струей, рана была широкая и болезненная. Зрелище это едва не лишило чувств новобрачную; но какая-то сила удерживала ее. Она стояла бледная как смерть.

Новобрачный, подняв раненого, занялся им. Он искусно притиснул края раны и перевязал ее платком.

— Как бы там ни было, — сказал он, — а надо его уложить в экипаж и отвезти к нам. Там мы его осмотрим, снова перевяжем, и это заживет через неделю.

Раненый очнулся, смотрел остолбенелым взором и, может быть, вторично лишился бы чувства, если б в ту минуту молодой человек, передав новобрачную ее мужу, не подхватил его и не вынес почти на руках к подъезжавшему извозчику.

— Домой! — слабым голосом отозвался раненый.

Читатель угадал, без сомнения, что это был не кто иной, как Мартиньян, который, поздно узнав о свадьбе Людвики, полетел, словно безумный, увидеть все собственными глазами и поплатился так жестоко. Домой вез его Мечислав.

Хотя доктор Вариус и узнал его, однако с величайшим хладнокровием хотел взять его к себе; но больной воспротивился и упросил Мечислава, чтоб тот ехал с ним на квартиру.

Случай этот, словно несчастное предвестье, произвел на всех присутствующих грустное и болезненное впечатление. Люся трепетала, смотря на свое белое платье, обрызганное кровью того, который питал к ней такую непреодолимую любовь. Адольфина плакала, пани Серафима молча дрожала. Мужчины, может быть, более притворялись равнодушными, но даже пан Драминский закусывал губы и качал головой. Один доктор Вариус улыбался, стараясь обратить все это в шутку, но ему это не удавалось. Экипажи быстрой рысью понеслись к квартире профессора. Кроме присутствовавших в костеле, он пригласил несколько товарищей с семействами и кое-кого из высшего круга.

Жилище его было убрано роскошно. Цветы и деревья стояли на лестнице, устланной коврами и уставленной зеркалами. Ряд лакеев в парадных костюмах, заранее зажженные огромные канделябры и музыканты, скрытые за цветами и ветвями, встретили новобрачных.

У порога первой комнаты, на столике, покрытом скатертью, на серебряном блюде лежали хлеб, соль и сахар, по старинному обычаю, только подать этого было некому.

Темная и почти печальная большая гостиная профессора была совершенно обновлена и повеселела. Все в ней было великолепно и с большим вкусом; нигде ни малейшей пестроты, ни малейшего излишества.

— Вы здесь всемогущая хозяйка, — сказал доктор, обращаясь к молодой жене, — но чтобы этого дня не отравляло грустное воспоминание о несчастном случае, которому причиною безрассудный сторож, — потому что кто же отворит дверь подобным образом? — не угодно ли вам будет переменить платье?

И Вариус провел послушную жену через длинный ряд лакеев в ее спальню и уборную. Здесь ожидали две горничные. Доктор шепнул им что-то и быстро вышел. Люся опустилась на маленький диванчик у двери, а девушки, отворив огромные шкафы, наполненные нарядами, спрашивали, что она хочет надеть.

— Что хотите, — отвечала Людвика.

Нашлось белое атласное платье с кружевами, а так как вуаль и башмаки были забрызганы кровью, то пришлось переменить весь туалет. Готовые уборы, словно сшитые по мерке — и, конечно, они были так приготовлены, что не требовали ни малейшей переделки… Когда Люся сняла окровавленное платье и посмотрела на него, слезы навернулись у нее на глаза; она взглянула на одну из незнакомых прислужниц, лицо которой казалось ей симпатичнее, и сказала:

— Милая моя, пожалуйста, это платье и все спрячьте, как я сняла… не отдавайте в мытье и не выбрасывайте… Прошу вас.

Девушка наклонила голову в знак послушания. В эту минуту Адольфина и пани Серафима вошли в уборную и, застав Люсю одетой, приветствовали ее.

— Как же это все нашлось, словно чудом? Настоящий очарованный замок! — воскликнула Адольфина. — Надо признать, что у Вариуса много вкуса и что