Зеро! История боев военно-воздушных сил Японии на Тихом океане. 1941-1945 - Масатаке Окумия

Я не до конца понимал настроение этих людей, как тех, кто уже погиб, так и тех, кто уцелел. Возможно, многие воспринимали свою судьбу спокойно, понимая, что, жертвуя жизнью ради своей страны, они умирали не просто так. Не знаю ответа, но все равно было приятно видеть, что те, кто оставался сражаться и почти наверняка погибнуть, не выказывали никаких признаков психологического расстройства.

В сухопутных войсках была иная обстановка. Возможно, там кто-кто черпал свое мужество из давно лелеемого желания умереть перед своими товарищами с бесстрашным кличем «Банзай!» на устах.

Похоже, этот мир человеческих эмоций не достигал наш летный состав. Их мужество и солидарность, под огнем ковавшие из них команду, происходили из чего-то более глубокого и долговечного. Определенно, они понимали, что, если ход войны резко не изменится, их кончина становится лишь вопросом времени. Вопрос только в том, когда этот момент наступит. Им надлежало продолжать борьбу, невзирая на постоянно подстерегающую их все сжигающую смерть, просто потому, что нужно было выполнить свою задачу.

Для наших авиаторов было важно, чтобы другие запомнили, как мужественно они встречали смерть в бою с врагом. Нашим летчикам, которым так долго пришлось сражаться и постоянно терпеть поражения, часто в последние минуты жизни не дано было знать, сообщат ли домой об их кончине. В большинстве случаев конец приходил без очевидцев – товарищей-летчиков. Тех, кто не вернулся, относили в разряд «погиб в бою» или «не вернулся с задания». Несмотря на возможный бесславный конец, наши летчики и члены их экипажей дрались мужественно.

Философ заявил бы, что «основным принципом теории эволюции является безразличие к собственной гибели во имя дальнейшего распространения видов». Все это хорошо звучит в классной комнате, но очень подозрительно, что философы часто отсутствуют на полях сражений. Что же заставляло наших летчиков вести себя именно так? Я не могу ответить и никогда не узнаю, но чувствую, что видел в их глазах что-то удивительное, глубокое и чистое, возможно, отражение безоблачного мира, который был им известен в душе. Если бы меня попросили найти побудительный мотив, я мог бы ответить: «Любовь к Родине». Можно ли это классифицировать как патриотизм? Трудно сказать.

Через общение с этими людьми я узнал, что есть такие, кто воюет просто ради самой войны, кто ищет смертельной схватки с врагом, кто ставит свою жизнь на кон против жизни вражеского летчика. Они делали это не из патриотических побуждений, а просто потому, что хотели воевать. Это логикой до конца не объяснить. Если бы настоящую обстановку на поле боя при всем отсутствии достойных человеческих условий показать людям дома, это бы вызвало волну возмущения в отношении политики наших лидеров. Само решение об объявлении войны следовало бы весьма серьезно обдумать заранее, и, может быть, по этой причине война могла бы закончиться раньше.

И все-таки наши летчики не стремились к тому, чтобы просветить общество. Наши летчики не были так научно безграмотны, чтобы верить в счастливую жизнь после смерти. Они наслаждались настоящей жизнью, которую считали наивысшим духовным моментом, которого может достичь человеческое существо.

Этот вопрос так волновал меня, что иногда я незаметно покидал свой барак и заходил в места ночлега моих подчиненных. Я хотел выяснить, с малой надеждой на успех, что же двигало этими мужественными людьми. Офицерам рангом выше лейтенанта была дозволена роскошь спать по двое и трое в одной комнате, но младшие офицеры теснились по восемь человек, обычно в старых, грязных палатках, защищенных лишь снаружи москитной сеткой. Наши низшие командные чины тоже мучились в обветшалых перенаселенных палатках. Но однако, хуже всего были условия, в которых жили наши группы техобслуживания. Их палаточные «кварталы» были сравнимы лишь с худшими трущобами в джунглях, и люди спали, как сардины в бочке, настолько тесно друг к другу, что было невозможно перевернуться на другой бок на этом полу. Тропические дожди обрушивали воду на их тела, отчего спать становилось совершенно невозможно. Их москитные сетки походили на жалкие клочки ткани, практически бесполезные. Им досталась действительно жалкая участь: питаться плохой пищей, жить в антисанитарных условиях в перенаселенных палатках. Мы ничем не могли улучшить эти жуткие условия, потому что те несколько транспортных кораблей, которым удалось прорваться сквозь вражеский щит, смогли доставить лишь самые необходимые вещи.

Я всерьез опасался за здоровье наших авиаторов. Даже самое легкое заболевание было способно нарушить согласованную работу, столь необходимую в воздушном бою. Последствия недоедания особенно лишали нас боевых преимуществ. В любой воздушной схватке тот, кто первым заметит врага, немедленно завоевывает превосходство. Наши пилоты и члены экипажа, страдая от недоедания, часто испытывали ухудшение зрения. В нашей практике был яркий пример, к чему приводит такой недостаток. Капитан 2-го ранга Мотифуми Нанго, выдающийся герой китайско-японского инцидента, настаивал на своем вылете, несмотря на явное недоедание. Он был великолепным летчиком. Однако мы были убеждены, что он даже не видел вражеского истребителя, в которого его Клод врезался с оглушительной силой.

Буин находился в зоне тропиков, но там отсутствовало местное население. На этой богом забытой полоске земли в джунглях не росли ни фрукты, ни овощи, и он мог похвастаться, пожалуй, лишь какао. В Рабауле и на Бука (острове к северу от Буина) росли хоть какие-то фрукты, но в таких ничтожных количествах, что не могли удовлетворить и долю наших потребностей. И все равно я часто посылал транспортный самолет в Кавиенг, на северной оконечности Новой Ирландии, с приказом доставить бананы, папайю и овощи. Полет с возвращением покрывал более 800 морских миль и съедал ценное горючее, но я чувствовал, что необходимо дать нашим авиаторам хотя бы минимум свежей пищи. Контр-адмирал Сакамаки еду не брал, а распоряжался, чтобы ее раздали только среди пилотов и членов экипажей.

Время от времени высокопоставленные офицеры из нашего штаба в Токио и из штаба Объединенного флота в Труке прибывали к нам, чтобы посовещаться со мной на тему воздушной войны в районе Буина. Я понимал, что мое мнение никак не может повлиять на действия нашей морской авиации в будущем, и всегда с осторожностью отвечал на любой их вопрос. Один из таких допросов проходил следующим образом:

«Мы замечаем, что со времени перевода 2-й авианосной эскадры на Буин объем воздушных операций на этом театре резко возрос. Как видно из ваших докладов, наши налеты приносят противнику большие неприятности. Может быть, нынешний командир использует тактику, значительно отличающуюся от той, которой придерживался предыдущий командующий?»

На самом деле мы не меняли сколь-нибудь значительно нашу тактику. Истина была просто в том, что большинство офицеров штаба авиации, работавших до нас на Буине, страдали серьезными душевными расстройствами. Они были морально и физически опустошены не только от своей ужасной работы под вражеским огнем, но и от отсутствия нормального жилья, питания, а убийственный климат ускорил их кризис. В таких условиях они, вероятно, не могли эффективно использовать свою авиацию против врага. Я отвечал:

«Изменения если и были, то совсем незначительные. Я считаю, что возросшая эффективность нашего летного состава проистекает из того факта, что наш командующий пользуется безусловным доверием и поддержкой своих подчиненных. Как вы понимаете, в нынешних воздушных боях сражаются главным образом молодые офицеры и авиаторы званием ниже лейтенанта. Честно говоря, я сам страшно хочу слетать в разведку на Гуадалканал, потому что личные наблюдения помогли бы моей работе. Однако, как вы знаете, мои старые раны не позволяют мне подниматься на большую высоту. В самолете-разведчике я был бы только обузой, и, несмотря на то что мне так хочется слетать опять, я воздерживаюсь от этого».

«Тем не менее, капитан 3-го ранга Окумия, как у офицера штаба, отвечающего за воздушные операции, нет ли у вас каких-нибудь особенных идей, которые вы используете на практике или хотели бы видеть воплощенными в жизнь?»

На этот вопрос было трудно ответить, но наконец я произнес:

«Мои идеи как офицера штаба авиации могут отличаться от концепций, которых придерживаетесь вы. Для меня мои обязанности похожи, да простите мне мою аналогию, на работу спортивного тренера. Офицер штаба авиации должен намечать в общих чертах план атаки, но таким же образом обязан делать все возможное, чтобы облегчить работу своих авиаторов. Давайте посмотрим фактам в лицо. Офицеру штаба не место в настоящем бою, все его усилия должны быть направлены на то, чтобы разработать самый эффективный план атаки и предоставить своим людям наибольший шанс на спасение. Я просто выполняю свои обязанности понимая это».