Порт - Борис Блинов

— Да ты же отступник! — продолжал сопротивляться старший словно бы по инерции. — Мы хотели с Димычем объединиться, комсомол привлечь, Сашу Румянцева, Заботина и навалиться всем хором.

— Сам-то веришь в то, что говоришь? — спросил я, зная, что никто из названных  н а в а л и т ь с я  не собирается. Поговорить — это можно, в каюте, как он советовал.

— Про курсанта я не знал, — тихо проговорил он, и на лбу у него выступили капельки пота. — Меня просто просили на тебя воздействовать.

— Значит, втемную использовали? Это что, лучше?

— Думаю, ты не прав, никакого сговора не было. Все чистая случайность, — оправдывался он.

Но я видел, что он так не думает. Хоть гадко у него сейчас на душе, он все же удовлетворен, что истязаниям пришел конец и можно снова начинать привычную и спокойную жизнь.

— Понимаю, ты устал. И так долго терпел, — сказал я.

— Да нет, не в том дело, — отмахнулся он. — Просто… Не знаю даже, как сказать.

— Ну и ладно, не говори ничего, все понятно.

— Ни черта тебе непонятно, ни черта! — вдруг рассердился он. — Только о себе думаешь. А на мне целая электрогруппа. Нам работать надо, до промысла добраться и обратно. Никто не выдержит такой скачки.

«Хорошо бы, конечно, — подумал я, — рейс сделал, в рынду ударил, и народ посыпал с судна, как горох. Кто на пенсию, кто в избушку или на СРТ, а само судно — на буксир и в переплавку. Тогда бы еще можно делом прикрываться, тем его кусочком, что обрублен между приходом и отходом». Я хотел его спросить о смысле такого усечения, но решил, что это только подольет масла в огонь. Совестливый все же мужик, никто за язык его не тянет, а он оправдывается.

— Не расстраивайся, — сказал я, — теперь все хорошо будет. Как считаешь, долго мне в пассажирах маяться? Куда меня пересадят?

— Подожди ты со своим пассажирством, — раздраженно отозвался он. — Не гони. Еще не вечер.

А был как раз вечер, и пластиковые переборки порозовели от света. Я поднялся и подошел к стеклу. В иллюминатор рассеченное стрелами смотрело небо другой страны — такая тонкая невидимая граница. Вверху оно было темно-синим, и на нем проступили звезды. Солнце уже зашло. Закат полыхал багровым светом, высвечивая черные, пологие сопки мелкими, как светлячки, огоньками. Я даже сопок-то этих днем не видел, не обращал внимания.

— Для чего живем-то, Сергеич? Для чего ходим, если на небо не смотреть, — сказал я, оборачиваясь.

— Вот-вот, тебе бы только на небо, — успокаиваясь, проворчал старший.

Второй день начался в праздности и суете.

Стойкий запах кофе, заморского табака, чуингама[4] растекался по судну сладким облаком, манил окунуться в роскошную чужеземную жизнь. Парни сбивались в группы и уходили догуливать, дотрачивать свои капиталы.

Я в увольнение не пошел, и никто на этом уже не настаивал. Нес вахту и за себя, и за ребят, что ушли. Да и какая сейчас вахта — стоим, работы нет, топливо приняли еще вчера, продуктами тоже загрузились. По приходу капитана предстояла торжественная раздача презента — того, чем лично от себя, неофициально, капитан одаривал команду. Третий штурман сказал своим людям, и команда уже знала, сколько чего приходится на судовую душу, и жила в ожидании вечера, когда на нас, как из рога изобилия, посыплются ананасы, растворимый кофе, кокосы и жевательная резинка. Количество было таким внушительным, что как-то неловко, казалось, это неофициальное брать, какой-то душок от него шел нечистый. Да и, по совести, мне, наверное, из презента ничего не причитается, не заслужил.

Старший, воодушевленный разговорами, подошел ко мне:

— Какой бы он ни был, а видишь, как о команде печется. Валюты дал под завязку и еще это.

В интонации его пробивался упрек, мол, такой он хороший, а ты выступаешь.

— Да нет, я не против, хороший капитан, заботливый.

Старший посмотрел на меня осуждающе и вроде бы отодвинулся. Выглядел он посвежевшим, удовлетворенным, и я понял, что дорожки наши окончательно разбежались. Он стал перечислять презент с такой тщательностью, словно бы уже закладывал эти дары в каютный холодильник. И мне представилось, как в рейсе он будет открывать его и время от времени любоваться на яркие банки и тропические плоды, возмещая этим свою недавнюю работу в тоннеле труб и былое унижение; и как в сохранности довезет все до берега, а дома у него дочка с сыном и жена станут лакомиться заморскими яствами, не зная, какой ценой за это плачено, и будут распространять вокруг себя специфический, стойкий запах дефицита.

— Ладно, не вешай носа, — ободряюще улыбнулся мне старший.

Я видел, какой груз свалился с его плеч, и тоже ему улыбнулся.

— Да нет, я правда, доволен. Мне теперь лучше.

Я не лукавил, раньше я словно под колпаком был, все боялся голову поднять, чтобы шишек не насадить. И вот лопнул он посередине, раскололся, как орех, и открыл простор и независимость. Ничто меня не угнетало, не настораживало. Можно было не бояться мелких пакостей и нечаянных проколов. Конечно, неприятный осадок остался, но я старался не думать. Меня больше конкретные дела сейчас интересовали: кто идет нам навстречу и когда состоится пересадка. На это никто мне не мог ответить.

С самого утра я чувствовал, что отношение ко мне переменилось и появление мое на людных перекрестках уже не вызывало прежней напряженности. Ребята сами со мной заговаривали, делились впечатлениями о городе, о пляже — кто-то все-таки прорвался на пляж — о покупках рассказывали. Какое-то сочувствие в них прорезалось, нормальная свойская интонация, будто без купола, напрямую со мной общались, и я стал им ближе.

Лялька в салоне ходила от раздаточной к столикам, разносила вторые и щедро разбрасывала улыбки. Она цвела под взглядами парней, внимание ее вдохновляло, она громко, заливисто смеялась шуткам. Видно было, что она понимает устремленные на нее взгляды и это ей нравится, веселит ее, а может, и смешит.

Мой приход отвлек от нее всеобщее внимание. Я успел перехватить пару взглядов, еще ей адресованных, и тоже готов был рассмеяться — до чего же у нас, мужиков, все на морде написано.

Боцман кивнул мне на соседний стул, приглашая приземлиться, но я сел, как положено, за свой «механический», и принялся за трапезу.

Разговор крутился вокруг Лас-Пальмаса. Я молчал, не принимая в нем участия, но парней это вроде бы не устраивало, возражений моих не хватало, и слово за слово, они сами меньше начинали хвалить этот благодатный Пальмас, вспоминали, кого на сколько надули, где залежалый товар подсунули, грязь и тесноту на улицах, срамоту и алчность самих себя.

Коля Заботин подсел ко мне рядышком и, похрустывая свежим огурцом, сказал:

— Правильно сделал, что не пошел. Не хрен там делать, ихним смрадом дышать. В гробу я этот ширпотреб видел. В том рейсе купил двухкассетник, а сейчас уже не работает.

Он ждал, что я что-нибудь скажу, и я сказал, чтобы его не разочаровывать:

— И ты, старый, туда же — двухкассетник. Взял бы из дома балалайку. Тебе в самый раз.

— Да я не себе, — стал оправдываться Коля. — Сын у меня просил.

— Сын здоровый, пусть сам заработает, — прогудел боцман. — Неча их баловать.

— Ага, балуй их, балуй, — сказал пожилой матрос Семен Авдеич. — Ты ему двухкассетник, а он тебе из милиции повестку.

— Верно говоришь, — поддакнул Гоша Гаврилов. — Только не он, а она, и не из милиции, а из суда, на развод. А ты давай, копи валюту, вези ей ковры, дубленку.

— Не, что вы ребята, Нюра у меня не такая. Да и стал бы я у них брать, если бы дома было.

— Надо же! Не такая, — изумился боцман. — Ты прямо как Ваня Пенкин. Застал еще Ваню-то?

— Не знаю такого, — отозвался Коля.

— Ваня два рейса у нас делал, до него, значит, — обращаясь ко мне, сказал боцман и стал рассказывать:

«Два рейса ходил с нами моторист такой Ваня Пенкин. Тихий такой корешок. Привычка у него была, кто бы чего ни сказал, он послушает, улыбнется так снисходительно — и молчок. Вроде много вы понимаете, недотепы. Мы, бывало, травим истории разные, про жизнь гутарим, то да се, а Ваня все улыбается. Затеяли мы однажды про жен толковать. Ну там все как полагается говорили и договорились до того, что верить ни одной нельзя. Так и порешили. А Ваня все улыбается.

— А что, Ваня, — спрашивает его Жора Шляхтеченко, — ты вроде с нами не согласен, по глазам вижу.

— Не согласен, — говорит Ваня.

— А в чем же ты, Ваня, с нами не согласен?

— Ваши, может, и изменяют, а моя нет, — отвечает Ваня и ласково так на всех смотрит. Тут уж мы завелись не на шутку.

— Это почему же ты так считаешь? — спрашиваем.

— Она у меня не такая, — говорит.

У всех, значит, такие, а у него не такая!

— А вот, Ваня, хоть ты и уверен, — говорит Жора Шляхтеченко, — а проверить тебе слабо.