Ночи с Камелией - Лариса Соболева

Зыбин, превратившись в прежнего Зыбина, хмуро бухтел:

– Не больно-то хорош комплимент. Артисты – дрянные люди, без стыда и чести. Не играл я роль, а обманывал.

– Но зачем такие сложности? Нельзя ли прямо спрашивать?

– Частенько свидетели не желают быть таковыми, на всякий случай, чтобы чего лишнего не сболтнуть, будут отпираться, коль их в лоб расспрашивать. А надобно так обмануть, чтобы получить правдивый ответ.

Прошло еще два дня…

Галицкий трудился не покладая рук, с каким-то труднодоступным пониманию остервенением, засиживался в конторе допоздна. Последнее время и Елагин составлял ему компанию, обсуждая будущее партнерство. Как Мирон Сергеевич ни был удручен разбитой семейной жизнью, а заметил в партнере перемены – рассеянность, задумчивость, иногда сказанное приходилось повторять по два раза, и меланхоличное настроение. Однажды вечером Галицкий не выдержал и полюбопытствовал:

– У вас горе, Афанасий Емельянович?

– С чего вы решили? – очнулся тот от задумчивости.

– Да по виду вашему, вы сами на себя не похожи.

– Это так… – смутился Елагин, покраснел и вдруг спросил: – А что, сильно заметно?

– Заметно. Коль беда какая приключилась, так поделитесь, авось со своей стороны помощь окажу. Посильную, разумеется. Я же вам друг.

– Благодарю вас…

По тому, как Елагин соединил брови, закусил губу, а потом и голову опустил, Галицкий понял, что он готовится поделиться с ним своими напастями. Дабы подбодрить друга, Мирон Сергеевич налил в бокал вина и поднес его Елагину со словами:

– Смелее. Кроме смерти, нет ничего, что нельзя исправить.

Афанасий Емельянович взял бокал, выпил почти половину и по-крестьянски приложил к губам руку, после паузы начал тихо, тише, чем в печке дрова трещали:

– Положение мое безнадежно, Мирон Сергеевич… Я люблю женщину, которую не знаю…

– Не знаете? – в тон ему спросил Галицкий. – Иначе говоря, вы обманулись в ней?

– Нет, я правильно сказал: я не знаю ее, – разволновался Елагин. – Кто она, как ее имя, где живет… Ничего не знаю.

Галицкий провел рукой по волосам, прошелся по комнате, отхлебнул вина, не представляя, что в таком безнадежном случае говорят. Но он нашел для себя объяснение: Елагин влюблен в женщину, которой не представлен, потому предоставил выход:

– Ну, коль вы ее видали не раз, то по одежде можно определить, из какого она сословия, а там и отыскать ее по приметам…

– Я не видел ее, – оглоушил его Елагин.

– Как?! Вы не видали ее, а любите?!

– Однажды увидел глаза под вуалью… и профиль, когда спичку зажег…

– Простите, не понимаю.

– А все просто…

Ни разу не перебил его Галицкий, лишь подливал вина и курил трубку, с интересом слушая. По выражению его лица было ясно, что ему жаль Елагина, одновременно в глазах мелькал некий протест. Впрочем, Афанасий Емельянович не смотрел в его лицо по причине неловкости, ведь признание в грехах трудно давалось, тем более признание без покаяния. Рассказ подходил к концу:

– Тому уж неделя, как я не виделся с нею. Удираю из дому глубокой ночью, прихожу на квартиру, а ее там нет и, по всему видно, не было. Я мучаюсь, ищу ответ на вопрос – почему она не приходит? Ничто не предвещало… а ее нет. Где она? Как найти?.. И стоит ли искать?

Галицкий понимал: что-то надо сказать, как-то ободрить Елагина. Однако его натура была устроена иначе, в пороках он видел только порок, но прямо об этом говорить – друг ждал другого.

– Странная история, – произнес он, поднося огонек к потухшей трубке. – Вы хоть понимаете, что эта женщина… ммм… падшая… простите.

– Понимаю. В том-то и дело, на падшую она менее всего похожа. Должно быть, в этом и есть ее сила. Да нет, не то… Она другая. Не та, какой ей хочется казаться и быть. Не знаю, почему она вышла на панель… не похоже, что ее туда толкнула нужда… но по ее речи, движениям, походке… то, как она сидит, стоит… во всем видна порода, как это ни грубо звучит.

– Полноте, друг мой, – мягко, даже ласково сказал Галицкий. – Вы взрастили идеал женщины и подгоняете к нему обычную уличную девицу, которой ваши переживания недоступны. Это бесы вами крутят, пройдет.

– Думаете, пройдет? – с надеждой первый раз за вечер посмотрел на него Елагин.

– Пройдет, уж поверьте. Я не вправе учить вас, но позволю себе заметить: любить просто так невозможно, пусть даже за искусство в постели. Мало этого, мало. Потому угар пройдет и потом станет стыдно, перед собой в первую очередь.

Помолчали. Галицкий подкинул дров в топку, вздохнул. При всем его уважении к Елагину он не смог удержаться от назидательности:

– Признаюсь, я за подобные дела отправил жену в деревню. Видеть ее не желаю. Никогда. А вы… вы умны, талантливы, неужто отдадите себя на волю страстям? Подумайте, каково жене вашей, она-то не может наказать вас и отправить в деревню, небось терпит. Славная она у вас, к тому же красавица. А представьте, когда бы она вам изменила…

– Бог с вами, – вяло отмахнулся Елагин. – Глаша на такое никогда не решится. Потому-то и мучаюсь, Мирон Сергеевич, что виноват перед нею. Днем казнюсь, а ночью бегу туда, к другой.

– Это наваждение. Пройдет, вы сильный, справитесь. Поезжайте за границу, непременно с Глафирой Григорьевной. Там забудете свою ночную кукушку.

– Неплохая идея, – безрадостно произнес Елагин. – М-да, наваждение… наверно.

Марго, приставив ухо к дверной щели, слушала, что происходит в комнате, где трагик учил горничную актерству. Видимо, Анфиса яростно отбивалась от приставалы:

– Да уберите же руки, сударь!

– Я только поправлю твое тело, милая, – шептал трагик.

– Да не надобно поправлять, вы скажите, я сама поправлю, а вы лучше пейте свою водку…

– Что ж ты такая дикая, моя курочка?

– Вовсе я вам не курочка. Сударь, отойдите, а то враз кулаком по харе…

– Кто ж так выражается, глупая? А еще в актрисы надумала податься. Ты как есть неотесанная девица. А ты девица или с барином того-этого?.. Да не бойся, я тебя всему научу…

Анфиса взвизгнула, Марго решила, что более не следует тянуть, вошла. Цезарев завалил девушку на канапе.

– Браво, господин трагик! – сказала она, тот вмиг подскочил, смутился. – Из какой это роли?

– Пардон, мадам… – тряхнул он кудрями. – Я упал-с… споткнулся… о ковер… знаете ли…

– Стыдно врать, – уличила его Анфиса. – Господин трагик приставали ко мне, за все места хватали.

– Стало быть, так-то вы учите мою Анфису актерству, – холодно произнесла Марго. – Мы более не нуждаемся в ваших услугах. (Он с извинениями двинулся к выходу.) Стойте, господин трагик. Ежели вы станете чинить препятствия моей Анфисе при поступлении в труппу театра, ваша жизнь превратится в настоящий трагифарс. Я вас уничтожу, запомните это хорошенько. А теперь убирайтесь вон.

Трагик пулей вылетел из комнаты, женщины рассмеялись, ведь тактика была оговорена до мелочей.

– Нет, право, он негодяй, – сквозь смех говорила Марго. – Ничего, Анфиса, я найду тебе другого учителя, ты поступишь в театр, обещаю. Теперь займись фортепьяно с мадемуазель Каролиной, а я поеду к Виссариону Фомичу.

Недавно прибывшая в город мадам Сюзо отвечала самым строгим требованиям клиенток, которые не только смотрят на качество заказа, но и на саму модистку. Безупречно одетая и причесанная по последней моде, приветливая мадам выслушала стенания «несчастного отца» с глупейшей улыбкой, кивала и кивала, а ее признание было еще глупее:

– Я мало знать по-русски.

– Хм! – раздосадовался Зыбин. – Так бы сразу и сказала. А я по-французски говорю примерно как она.

– Гувернантка моего сына тоже уверяет, что не понимает русского языка, когда ей это выгодно, – шепнула ему Марго. – Мадам…

Она объяснила, чего хочет господин, показала два наряда, француженка захлопала глазами и что-то сказала.

– Чего она лопочет? – осведомился Зыбин.

– Нам повезло, – разволновалась Марго. – Эту одежду шили в ателье мадам Сюзо.

– Похвалите ее работу и эдак невзначай спросите, для кого она шила. Мол, дочь принесла, а не сказала, чья одежка…

– Это грубо, – заметила Марго.

– Да врите, врите поболее. Когда врут много, не сразу разберешь, где наврали.

Марго затараторила по-французски, ну а Виссарион Фомич и без перевода понял ответ мадам: Надин Оболенцевой.

Они оставили мадам Сюзо в полнейшем замешательстве, так как долго объясняли, что хотят копию наряда и… не сделали заказ.

– Я так и думала, что Надин не воспользуется своей модисткой, – сказала Марго в карете. – Но вы были правы, когда не спрашивали в лоб, иначе мадам Сюзо не сказала бы, кому шила. Она новенькая в нашем городе, только завоевывает клиентов, а имя Надин кое о чем говорит. Ну, вот и все, Виссарион Фомич.