Блокадные новеллы - Олег Шестинский

Однажды Прова вызвали в орс и сказали:

— Даем тебе лицензию на отстрел лося. Мясо магазину надо.

Вскоре Пров убил лося. Мясо и шкуру сдал, а копыта с собой понес в деревню. Пошел под хмельком, потому как деньги получил.

Наведался прежде всего к другу Прону.

Стали обмывать удачную охоту, благо у Прона жена в отъезде, а Прова никто не ждет— вдовец он. Ставили друг другу по чекушке, глядит Пров, а у него денег совсем мило в кошельке.

— Слушай, Прон, купи ты копыта.

— На что мне копыта, — отвечает Прон.

— А ты к протезу примастеришь, ходить ловко будет.

— Да ну? — задумался с хмеля Прон.

— Да как же не так! Лось зверь, а эвон на копытах какой гон дает.

— Это верно, — почесал затылок Прон.

И купил два копыта. Одно — на протез, другое — про запас.

Ушел Пров. Стал Прон копыто прилаживать. Приладил. Встал на копыто и сразу кособоким сделался. «Это от непривычки», — подумал.

А в это время бабка-соседка за ботинками пришла и видит: стоит Прон и копытом постукивает о половицу.

— Дьявол, — обмерла бабка и из сеней одним духом.

Сообразил Прон — не так что-то, и решил снять копыто.

Сел на лавку, снимает его.

А бабка тем часом других привела, те в окно заглянули — и обалдели. Шепчут:

— Он копыто отымает… А сам весь черный…

И все врассыпную.

С тех пор старухи Прону даже на починку сапог не носят, а Пров, как навеселе, посмеивается:

— Ну, как копыта? Не сносил? А то у меня еще два есть с задних ног!..

Из охотничьих баек

Собрались мы с Ванькой на охоту — выпили.

Пришли мы с Ванькой в лес — выпили.

Собаку с поводка спустили — выпили.

Глухаря на ветке увидели — выпили.

Пальнули. Я — в Ваньку, а Ванька — в меня — выпили.

Я — Ваньку убил, а Ванька — меня… Выпили.

Слова

Есть в русском языке слова и речения, которые не могут жить в городах — словно боятся шума толпы, скрежета машин и фабричного дыма. Они селятся в лесных деревеньках, живут красивой жизнью, как летние травы.

Ученые называют такие слова диалектизмами, а местные жители просто дружат с ними со своего младенчества.

…В лесу росло столько грибов, что, казалось, трудно ступить, чтобы не надломить шляпку. Я бродил по лесу, потом вернулся домой, спросил сына моей хозяйки: «А мать где?» — «А за грибами на упряжку пошла».

«Упряжку… упряжку… — подумал я. — Уж не возят ли они на телеге грибы из леса?»

Но все было проще: «на упряжку» здесь говорили как «на минутку», «ненадолго».

В другой раз сказал мне старик: «Не ходи на реку. Скоро мочкий дождь пойдет».

«Мочкий» — тог, который вымочит. И вправду, хлынул дождь, крупными каплями стучал по лопухам, сбивал с ветки молодой вишневый цвет.

У Онежского озера я заблудился в лесу. Встретил ребят на берегу. Они играли в моряков, и вид у них был решительный. «Идите по кенде — попадете в деревню», — сказал старший, в матросской бескозырке, и это слово «кенда» звучало в его устах как какой-то старинный корабельный термин. А оказалось, что по-здешнему «кенда» — тропа вдоль воды.

В пасмурные городские дни я иногда мечтаю о горных алых цветах марьины коренья или об огромных — с блюдце— полевых ромашках. Так же и с этими словами — отрадно, что они живут где-то, как диковинные яркие цветы, и делают русский язык еще глубже и необычней.

Раздумье о доме

Я шел по взгорьям, легко пружиня на мхах, с треском ломая сучья в зарослях. Поздняя осень чувствовалась во всем. Издали рябина в багряных гроздьях выглядела еще прекрасно, но, подойдя ближе, я увидел, что многие ягоды потускнели, осыпались в бурую листву.

На холме показались из-за леска два дома. Я пошел быстрее и через десять минут добрался до них. Один дом, почти разобранный, как будто покачивался от ветра, насквозь проглядывался и являл собой полное запустение. Другой — ладно обшитый, с заколоченными окнами, с дверью на запоре. Все в нем вроде пока хорошо, но это обманчивый вид, потому что не касается его ничья заботливая рука, и он, созданный могучим, дряхлеет от одиночества.

Холмы, на которых стояли дома, поднимались выше других окрестных холмов, и с них видны были темные-темные дальние леса. На холмы неумолимо и жестоко наступал ивняк, захватывая все новые и новые куски земли. Земля словно съеживалась, делаясь маленькой и беззащитной.

Возле домов на крепком суку прибита скворечня, — наверное, еще в те годы, когда детские голоса раздавались у дома. Ныне она покосилась, почернела от дождей. Внутри ее темно, и как будто ощущаешь сырость, вырывающуюся оттуда. Хочется скорее уйти, хлюпать по болотной траве, жевать горько-сладкую рябину.

А из головы не выходят эти две избы. Думаешь, все- таки дом у человека всегда один. И если покидает он его, то становится трудно и птицам, которые вились возле крыши, и полям, которые простирались за порогом. Человек в ответе перед ними, не знающими человеческой речи и не могущими ничего сказать.

Где хозяева изб? Какая судьба заставила бросить эти обетованные края и бежать? Я не знал, и некого было спросить. Ни судить, ни оправдывать их я не мог. Но мечтал о тех временах, когда ничто не будет гнать человека из родных до последнего бревнышка домов.

Голос

Мой дом стоит поодаль от деревни. Он большой, разделен надвое толстой бревенчатой стеной, и за стеной живут молодожены — доярка и рабочий леспромхоза.

Долгими зимними вечерами, когда устаю от чтения и работы, я ложусь на кровать и слушаю звуки, которые долетают в мой бревенчатый терем.

Ветер свистит, выламываясь на разные лады.

Лают собаки, по привычке.

Соседка входит к себе в комнату и бросает у печи охапку дров.

А однажды я услышал младенческие всхлипы, тихое и долгое урчание — у моих соседей народился ребенок.

Новый голос был неожиданным и чем-то завораживал, как йавораживает мягкий свет луны в полночь или последний лет журавлей над мокрыми рябинами. Казалось, что этот голос еще принадлежит не столько человеку, сколько приводе. И одновременно в его настойчивой интонации я словно слышал: «Ну, как на Земле? Хорошо или плохо?»

Пасмурное лето

Северные записки

I

Шел дождь, моросящий, бесконечный. С Двины дул резкий ветер. Мы с товарищем, Сашей Еловым, сидели в Архангельском аэропорту, ожидая самолет на Пинегу: каждые полчаса радио объявляло, что рейс задерживается.

Наконец, не выдержав ожидания, пошли в ресторан. И сразу не повезло. Два дня назад, когда мы ужинали в архангельской гостинице, к нам за столик подсела пара (поскольку свободных мест не было): женщина — дородна, па обеих руках массивные золотые кольца; мужчина — тщедушен, с маленькими круглыми глазками. Они недовольно взглянули на нас, словно мы подсели к ним, а не они к мам; заказали шампанского, выпили, попросили бутылку убрать и тогда приступили к обеду, вдумчивому и обильному. Они переговаривались между собой скороговоркой, как бы заслоняясь ею от нашего слуха, но мы невольно улавливали отдельные фразы:

— Машка-то, дура, за него пошла… А он — сто двадцать зарплата, и пой романсы при луне…

Она трогала иногда за локоть своего соседа, поводила глазами:

— …На ту, на ту взгляни-ка, потом расскажу…

Когда они пообедали и ушли, Саша убежденно сказал:

— Торгаши.

…Нашей официанткой в аэропорту оказалась именно та соседка по столику. Она, конечно, узнала нас, — невидяще взглянула и проплыла мимо. Весь ее вид говорил: «Не велики бары… Чем лучше меня?» Наше присутствие словно унижало ее: «Вчера за одним столиком сидели, а сегодня обслуживать вас!..»

Минут через сорок, не глядя, она взяла заказ. Мы не волновались — спешить было некуда: радио снова сообщило о задержке самолета на Пинегу.

К концу обеда появился за столиком сосед; он посидел немного, затем сам отправился в буфет и принес две бутылки пива. Пил мелкими глотками и при каждом глотке благодушно покачивал головой. Чувствовалось, что ему крайне хочется поговорить.

— Вот пьете вы. — решился он и указал пальцем на минеральную воду. — А что от нее толку? Язык пощиплет, до нутра не дойдет. От болезни, может?

Мы сказали, что не от болезни, а просто нравится.

— Оно верно. Кому что. У нас-то село большое, даже своя аптека есть. От аптеки однажды закупщика на юг послали, за целебными водами. Тот три месяца в селе не появлялся— на песке там вальяжился. А потом целый вагон такой воды прибыл: дескать, смотрите, не зря я время терял, воду для вас раздобывал… Столько бутылок в селе оказалось, что их по всем магазинам распределили, даже в промтоварном, в игрушечном отделе стояла. А кому опт нужна, коли у нас своя ключевая, подземная? Одна только дачница из Архангельска ее брала, да много ли она употребит за лето? Стояла так вода, стояла, а потом ее попробовали однажды, а она уже протухшая, с запахом. Ну ее, ясно дело, списали, вылили, а бутылки в сельмаг сдали… И опять хорошо — сельмаг план по пустым бутылкам перевыполнил, а кое-кто на выручку настоящей белой купил… А куда путь держите?