Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова

Амори не случайно приезжает редко: отец Мадлен уверен, что любовь — слишком большое потрясение для чахоточной девушки, и он просит юношу являться к ней пореже. Чего больше в этом решении: предусмотрительности врача или отцовского эгоизма? Казалось бы, мнение врача подтверждается тем, что именно в минуту тайного свидания с возлюбленным здоровье Мадлен резко ухудшается. Но ведь свиданию предшествовали тяжелые переживания от разлуки с любимым и даже ссора с отцом! Бедной девушке не хватает сил пережить волнения, болезнь берет свое.

Отчаявшийся отец созывает консилиум светил медицины, подробно рассказывает о ходе болезни девушки и о том, как он лечил ее. Врачи, не зная, что речь идет о дочери доктора, поздравляют его с замечательными достижениями в области диагностики и лечения туберкулеза и подтверждают, что спасение больной невозможно. Худшие предположения д’Авриньи оправдываются. Он старается хоть как-то скрасить последние дни жизни дочери: разрешает Амори быть рядом с ней, сам ни на минуту не отходит и видит, как девушка угасает.

В этом замечательном докторе постоянно борются врач и отец. Отец отчаивается и ждет чуда. Он даже соглашается призвать на помощь деревенского знахаря, — действие, на которое д’Авриньи никогда не согласился бы, не будь он в состоянии крайней безысходности. Однако врач в нем испытывает мрачное удовлетворение от точности своих предсказаний, от того, что развитие болезни соответствует его прогнозу, от того, что разум торжествует над незнанием природы болезней. Он позволяет знахарю приготовить отвар, но заранее уверен, что тот не поможет. Он все рассчитал. Он успокаивает отчаявшегося Амори: «Не сейчас. Она проживет еще один день», — или: «Она спит. Еще час она пробудет с нами». Честное слово, упаси бог от такого точного знания! Ни разу не проскальзывает в речах д’Авриньи слово высшей человеческой мудрости: «Быть может». Его категорические заявления в стиле рационалиста Марата, его диагнозы без тени сомнения, произносимые порой в присутствии спящей дочери, производят гнетущее впечатление. Видя в больной лишь ее страдающее тело, мрачный доктор как бы подталкивает развитие смертельной болезни. Так и кажется, что девушке повезло бы больше, если бы ее отец и врач не предусмотрел столь безоговорочно ее судьбу. Смирившись со всем и примирившись со всеми, Мадлен умирает.

В другом же романе Дюма — «Таинственный доктор» — воля врача совершает практически невозможное: он приобщает к жизни людей девочку, найденную, как Маугли, в лесу, хотя ее разум долгое время не поддается никакому человеческому влиянию. Но тот доктор, в отличие от д’Авриньи, полюбив несмысленыша, надеется на успех и собственной волей добивается его.

Что же касается романа «Амори», то следует отметить также большую точность в описании симптомов болезни у Мадлен и правдоподобность картины ее агонии. Пригодилось-таки изучение туберкулеза в больнице «Шаритэ» под руководством доктора Тибо.

Глава восьмая

Весь мир — театр

Всемирно известный как романист, Александр Дюма начинал в качестве драматурга. Фактически его «Генрих III» стал первой романтической пьесой, поставленной на французской сцене. Официально первым романтическим французским произведением, давшим жизнь новому театру, считается «Кромвель» В. Гюго. Однако эта пьеса не была поставлена. Предисловие к ней, написанное в форме манифеста, взволновало умы современников и заставило их мечтать о новом театре, о театре, не стыдящемся сильных чувств и жизненных метаний. Так что на премьеру «Генриха III» публика пришла морально подготовленной. С тех пор Гюго и Дюма оспаривали друг у друга право называться отцом романтического театра. По словам Д. Циммермана, учебники литературы решают этот спор в пользу Пого, а публика — в пользу Дюма. Между собой же писатели никак не могли поделить пальму первенства. Рассказывают, что однажды Пого вознегодовал на некоего критика за то, что тот посчитал отцом романтической исторической драмы Альфреда де Виньи. Самолюбие великого писателя, автора «Эрнани» и «Марион Делорм», было уязвлено. Он решил поделиться обидой с Дюма.

«— Представляешь, — пожаловался он, — этот профан утверждает, что историческую драму создал де Виньи!

— Вот дурак! — искренне отозвался тот. — Ведь все же знают, что это сделал я!»

К принятию нового стиля парижские зрители были подготовлены потрясшим их выступлением английских актеров: англичане во главе с великим Кином традиционно привезли на континент Шекспира, но играли его с такой раскованностью и неуемностью страстей, что французы были потрясены. Классический французский театр отличался благообразием и жесткими канонами. Скрежещущий зубами на сцене Кин был в новинку, то, как он изображал агонию в финале трагедии, шокировало, порождало вопросы: «Допустимо ли такое? Эстетично ли? Прилично ли?», но никого не оставляло равнодушным.

Интерес к театру юного Дюма был также пробужден Шекспиром. В свое время в Суассоне он увидел «Гамлета» в интерпретации специализировавшегося на переделке классических пьес драматурга Дюси. Спектакль давали приехавшие на гастроли ученики парижской Консерватории драматического искусства. Пьеса была откровенно слабой, да и игра, судя по всему, не лучше, но для юного Дюма первая встреча с театром оказалась открытием. Вернувшись в Виллер-Котре, он выучил трагедию наизусть и принялся мечтать о театре.

Удалось поучаствовать в спектакле приехавшей в Виллер-Котре труппы бродячих актеров. Но труппа быстро уехала, а интерес юного Александра к сцене только начинал разгораться. С тех пор его привлекает все, что связано с театром. На манер Дюси он пытается переписывать классические пьесы, пишет пару собственных произведений (драму и водевиль), создает небольшую труппу из своих друзей и вместе с ними готовит любительские постановки. Неплохо для провинциальной самодеятельности, но Дюма-то мечтает о другом. Он заболел театром, и робкие опыты начинающего не в состоянии его излечить.

Во время первой поездки в Париж он сразу кинулся в театр, лелея надежду показать знающим людям свои опусы. У знающих людей на прослушивание рукописей, конечно, не хватило времени, но друг — завсегдатай театров Адольф Лёвен ввел его за кулисы Французского театра, и мечтающий о карьере драматурга юноша предстал перед самим Тальма.

В тот вечер давали трагедию г-на де Жуй «Сулла», в которой Тальма играл главную роль. Несмотря на принадлежность к классической школе, великий трагик не отказывал себе в эмоциональности, предвещая таким образом появление на сцене романтических страстей. Играя Суллу, он «осовременил» своего героя, придав ему при помощи грима черты Наполеона, что было несложно, поскольку сам Тальма был несколько похож на императора. Древнеримская история сливалась на сцене с современностью. Политизированная публика воспринимала намеки и отвечала овациями. Дюма был потрясен. Ему хотелось целовать Тальма руки.

После спектакля Адольф повел его за кулисы. Там был не только Тальма: целый сонм известных актеров и других знаменитостей, пришедших выразить трагику свое восхищение. У наивного провинциала закружилась голова. Тальма улыбнулся, сказал ему несколько слов, пригласил на следующий спектакль.

«— Невозможно! Я должен вернуться в провинцию.

— Что же вы делаете в провинции?

— Стыдно сказать, я клерк у нотариуса…

И я глубоко вздохнул.

— Ба! — сказал Тальма. — По этому поводу не следует отчаиваться! Корнель был клерком у прокурора! Господа, позвольте представить вам будущего Корнеля».

Было ли в действительности так, или Дюма уже позднее в своих мемуарах театрализовал встречу с великим актером, поистине не имеет значения. Важно, что для питавшего надежды на литературную карьеру молодого человека любая мелочь и шутка приобретали значение перста, указующего ему великое будущее. Он уже пишет пьесы. Он будет писать их теперь лучше, остроумнее, интереснее. Но для этого нужно что-то из ряда вон выходящее, посвящение, ритуал, нечто, что окончательно приобщит его к театральному миру, к которому он сейчас прикоснулся.

«— Коснитесь моего лба, — говорю я Тальма, — это принесет мне счастье!

Тальма кладет мне руку на голову.

— Да будет так! — говорит он. — Именем Шекспира, Корнеля и Шиллера крещается раб Божий Александр Дюма!»

В порыве восторга Дюма целует руку великого жреца театра, и тот предсказывает, что из этого пылкого юноши «что-то обязательно получится».

Понятно, что после такого посвящения Дюма вернулся домой другим человеком и уже никакие силы не могли удержать его на поприще умеренной и аккуратной жизни клерка.

Когда наш драматург, окончательно и с серьезными намерениями перебравшись в Париж, пробился на столичную сцену, Тальма уже не было в живых. Он скончался в 1826 году.