Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - Антон Дубинин

Я слов, конечно же, не знал. Мы самозабвенно стучали по щитам, Арнаут изо всех сил играл на свирельке. Наконец песня кончилась; двое слегка охрипших певцов отдышались.

Никакого отклика со стороны ворот, конечно же, не последовало. Нимало не отчаявшаяся компания завела новую песню, еще откровенней, снова про любовь, к какой-то императрице. На этот раз слова знал еще и Аймерик, так что хор звучал громче. Сентябрьский ночной холод стоял за плечами, и было, как мне казалось, темнее обычного.

На этот раз, как ни дико, мы получили ответ.

Неожиданно громкий хрипловатый голос выговорил совершенно по-провансальски:

— Ну и чего орете? Шли бы спать, дети. И на войне не могут игр оставить…

Аймерик поперхнулся от неожиданности. Мы растерянно помолчали. Потом Сикарт насмешливо крикнул:

— Эй, ты там! За стеной! Нам нужен не ты, свиная башка, мы поем для епископа Фулькона!

(Уж кому-кому, а Сикарту Кап-де-Порку[14] не следовало бы дразниться свиной башкой, подумал я рассеянно.)

— Прямо для самого епископа Фулькона? — устало отозвался голос. А ведь, наверное, им там страшно, внутри, подумалось мне. Смотреть на все это несметное войско, на черные, как от саранчи, поля… Рыцарь Бодуэн!.. Там же рыцарь Бодуэн…

И впервые за сегодняшний день мне захотелось, чтобы всего этого никогда не было.

— Прямо для самого! Для епископа дьяволов! — продолжал хорохориться Сикарт. Теперь его поддержало еще несколько голосов, в том числе Аймериков. Я молчал, потому что мне было стыдно и дурно.

— Позови-ка нам епископа дьявольского! Мы ему пару слов хотим сказать!

— А если он задницу не хочет от кровати оторвать, так передай, что мы, тулузцы, очень ценим его песни…

— И каждый день их поем!

Дружный смех. И в самом деле, неплохая шутка.

Голос долго молчал там, за деревянной стеной. Доносился он как бы сверху — наверное, там была какая-то дозорная башенка, в темноте не различишь. Потом крикнул:

— Да, Фулькон воистину епископ дьяволов! Потому что вы, ребята, дьяволы! А он — ваш епископ!

— Сам ты дьявол! — взорвалось сразу несколько голосов. Громче всех разорялся доселе молчаливый Бек, проявивший недюжинное знание ругательств. Но со стен больше не отвечали. Ни единого слова.

— Ладно, хватит нам тут разоряться, — плюнул Сикарт. — Стоим, лаем, как псы перед запертой дверью… Уж завтра-то мы ее отопрем, будь здоров! А сегодня пошли-ка лучше спать, парни. Завтра до рассвета нас подымут.

Мы отправились обратно — потеряв всякий вкус к пению и веселым разговорам. Напоследок двое парней подбежали и прощальным актом презрения помочились на створы ворот, но веселье было окончательно испорчено. Я чувствовал, что не мне одному стыдно, но сказать ничего не мог. Хмель совершенно выветрился, стало темно и грустно.

На подходе к лагерю, в темноте, нас встретило несколько довольно злобных каталонских рыцарей, которых мы, должно быть, разбудили громким пением. Своим гортанным выговором они обозвали нас по-всякому и сообщили, что если бы не война, таких, как мы, надлежало бы выпороть. После чего велели немедленно отправляться спать — иначе не избежать нам все-таки хорошей порки. Нельзя сказать, чтобы это прибавило неудачным шутникам радости.

— А что, если это сам Фулькон с нами болтал? — высказал неожиданное предположение кто-то из наших. — Смотрите сами: провансалец же… И за Фулькона заступается, значит, задело его… И вообще, мне показалось, по голосу похож.

— Да ладно, чего б ему в предместье делать? Не караулить же… Он небось молится где-нибудь, святоша поганый, или вином наливается.

Но возражение не встретило особой поддержки. Все какое-то время шли молча, раздумывая, мог ли то оказаться Фулькон. И не знали. В темноте, кто ж его разберет.

Палатку мы собирались делить с Арнаутом-музыкантом и двумя братьями. Я уже собирался было нырнуть туда, в душное тепло, и немедленно уснуть. Помолившись, конечно… кратенько. Последнее время я стал очень кратко молиться — и когда я это замечал, меня это слегка тревожило… Но так много всего случалось, что замечал я это тоже все реже и реже. Тот мальчик, что засыпал, сжимая под подушкой распятие, делался из части меня всего-навсего прошлым. Как проповеди отца Фернанда, как желто-бледное лицо моей матушки на подушке, как… поднятый вверх взгляд белого проповедника на горячих углях.

Даже не знаю, милая моя, чьими молитвами вернулся я из такого плачевного состояния. Может быть, твоими. Может быть… рыцаря Бодуэна.

Я уже хотел было отправиться спать. Но Аймерик окликнул меня, и я подошел, сел рядом с ним у мерцающих красных углей. Костер совсем прогорел — да и дров нашлось мало в лугах, где мы стояли; за тем, что было, нам пришлось сбегать к реке и наломать там прутьев от кустов. И ветвей тонкопалых серебряных ив.

— Слышь чего, — сказал Аймерик, поворачивая сказочно красивое, очерченное тенями лицо. — Я чего-то из-за Фулькона этого дурацкого так огорчился…

— Я тоже, — честно признался я. — Дураки мы, в самом деле. Лучше бы за дона Пейре помолились, и за себя.

Но Аймерик не слушал, думая о своем. Глаза его в темноте казались совсем черными и огромными, на пол-лица. Он смотрел на меня.

— Я из-за брата огорчился, знаешь… Вспомнил его, ну, Бернара. Он хороший был. Хотя я и дрался с ним иногда… Он мне такие деревянные лодочки в детстве делал, загляденье! Я их то в реку пускал, то просто в канавы… И еще с Бернаром можно было по-настоящему разговаривать. По-мужски. С отцом так не получается, он сильно старше, не понимает ничего — хотя отец, конечно же, у меня лучше всех, — прибавил он поспешно. — Но все-таки брата не хватает, даже очень. Как вспомню, как он умирал… Руки тянул и одними губами просил: пить!.. Худой такой стал, прямо страшно, а раньше был парень сильный, меня одной рукой мог побороть! Меня отец в кухню не пускал, велел есть у себя в комнате: Бернар-то на кухне лежал после консоламентума, так отец боялся, что я не вытерплю и ему воды поднесу… Матушку он тоже близко не подпускал. Она женщина, она слабая, так, говорил, и погубит душу сына ради его тела… Я знаю, да, что Бернар теперь в раю. Да только я-то здесь, и мне без него пусто…

Глаза Аймерика блестели. Я смолчал о том, что я думаю о катарской вере и об обычае замаривать больных жаждой, и попробовал утешить друга.

— Зато у тебя Айма есть. Она просто отличная…

— Айма — девица. Она, конечно, умница у нас, я ее люблю, да все равно сестра брата не заменит. Это, парень, совсем другое…

Я подумал, что у меня тоже был брат. Да что там был — он, наверное, и есть до сих пор, Эд, защищавший меня в детстве от побоев отчима, подаривший мне на Пасху десять денье, первые в моей жизни деньги, и рассказывавший мне такие отличные истории про рыцарей… Эд, с которым мы строили осадную башню из садовых лестниц, он где-то сейчас живет и не знает, что мне без него тоже пусто, как Аймерику без Бернара. Интересно, скучает он обо мне? Я променял его на отца — и не получил такового, только возможность иногда видеть этого самого отца, радоваться тому, что могу смотреть на него… и что я — по ту же сторону. Но нового брата мне взять неоткуда…

Я так задумался, что вздрогнул, когда Аймерик взял меня за руку. Лицо у него было такое, будто он сейчас заплачет.

— Хочешь стать моим братом?

— Братом?..

Я не сразу понял, что он имеет в виду. Мы на севере редко братались. Я, по крайней мере, не знал таких случаев, только слышал в историях про Королевства-за-Морем.

— Ну, мы можем смешать кровь, — сказал Аймерик, словно смущаясь, — и тогда ты будешь моим ami charnel. У нас так часто делают, когда союзы заключают или просто от… большой любви. Ami charnel, это значит, плотский друг, побратим, то есть больше, чем друг — уже родственник… С такой же кровью. А я буду твоим плотским другом, вот и все, мы же все равно живем вместе. И на войну вместе ездим… И ты говорил, что твой отец был провансалец…

Надо же, запомнил, поразился я. А тогда все твердил, что я вру… Но еще больше меня поразило, что именно Аймерик, у которого все было, о чем я мог только мечтать: настоящая семья, дом, свобода, достаточно денег, всеобщая любовь, место в жизни, отец… Аймерик, имевший все, обратился ко мне, не имевшему ничего. Я ему зачем-то оказался нужен.

— Ну что, ты хочешь или нет? — спросил Аймерик, начиная уже злиться и сжимая мне руку до боли. — Если нет, так и скажи. И пошли спать.

Хотел ли я, чтобы Аймерик был мне братом — конечно, хотел! Да и относился к нему все это время именно как к брату. Если бы пропасть «богатый-бедный» между нами не была так глубока… Но для Аймерика, видно, ее вовсе не было. Еще бы — кто более, чем сам приживал, понимает зависимость такого положения?

Конечно, хочу, сказал я, тоже сжимая его руку. Я давно уже хочу, чтобы ты мне братом был. Только сказать не решался, думал, тебе этого не надобно.