Казанова - Ёжи Журек

Василь ждал, взвалив на спину стул. Давай. С грохотом поставил стул посреди зала. Кстати, и этого силача надо использовать. Пусть ассистирует Иеремии, да, да. И не один, лучше всего с Лили, должен ведь кто-то подавать мальчику реквизит. Невинность и порок, ангел и животное. Хорошо, это произведет впечатление. Джакомо тронул подружку тосканца за плечо:

— Тебя как зовут?

Одетая пастушкой, она выглядела достаточно соблазнительно, чтобы вызвать интерес, и вместе с тем достаточно скромно, чтобы не шокировать утонченное общество. Но глаза коровьи.

— Поля.

Это Сара пришла ей на выручку. Боже, Поля, Полина… судьба — злая насмешница — наделила простецкую девку именем его лондонской возлюбленной. Но разве это не добрый знак? Легонько подтолкнул Полю к стулу. Пусть сядет. Села. Хорошо. Это и требовалось. Широко расставленные ноги, чуть не лопающаяся на заду юбка, рвущиеся из блузки груди…

Никто не подумает, что ее будет легко сдвинуть с места. А уж тем более поднять двумя пальцами.

Джакомо показал девочкам, что им делать. Задача была нехитрая, но все равно они смотрели на него, как на чудодея. Скрестить указательные пальцы, быстро приблизиться к сидящей на стуле Поле и — одним движением — вверх. Сара и Этель спереди подхватывают ее под коленки, они с Лили — сзади под мышки. Сейчас попробуем, как получится. Ничего не получилось. Поля качнулась вперед, взбрыкнула ногами, но, несмотря на старания девочек, не приподнялась ни на йоту. Джакомо-то понимал почему, а его помощницы расстроились. Bene. Пусть сомневаются — тем тверже потом уверуют. Без труда убедил девочек — и так же впоследствии убедит королевских гостей, — что только чудо может поднять в воздух развалившуюся на стуле корову. И он, Казанова, им это чудо явит.

Пусть прекратят перешептываться и шмыгать носом и подойдут к нему. Он выбрасывает вперед руку… вот так, к ним, видят?., магнетическая сила притягивает их руки, чувствуют?., теперь остается только объединить духовные и физические силы, поняли? Уже видят. Но еще не чувствуют и не понимают. Что ж, надо набраться терпения. И он кладет их ладошки на свою, шикает на Полю, пытающуюся подглядеть, что они там, за ее спиной, делают, наконец накрывает маленькие ручки второй рукою. Девочки замирают, как по команде уставившись в одну точку — на перстень с сапфиром у него на пальце.

Сосредоточиться, думать только о том, что нужно сделать. Это главное. Сейчас они превратятся в одухотворенных кариатид. Джакомо верил в то, что говорил, и — каким-то уголком сознания — не верил. Будто в фантастический сон. В чувствах, которые его обуревали, было что-то от нереальности сновидения. Он не просто сомневался, он боялся того, что должно произойти, но не позор его страшил — смерть. Точно не пышнотелую Полю предстояло с помощью девочек поднять, а прыгнуть в бездонную ледяную пропасть. Со времен Флоренции он многократно проделывал этот трюк, но всякий раз испытывал подобные чувства. Потому и не любил похваляться этой своей способностью: пустяковая на первый взгляд забава могла обернуться серьезными неприятностями. Потому и демонстрировал свое искусство, лишь когда судьба загоняла его на край бездны.

Ощущают ли девочки то же самое? Должны, иначе ничего не выйдет. Внутри у Казановы все дрожало, пирамидка ладоней свинцовой тяжестью давила на руку, но он собрался с духом и вполголоса скомандовал:

— Начали!

На сей раз движение было слаженным, гармоничным, скрещенные пальцы попали куда надо, но туша на стуле только чуть всколыхнулась, будто на одну Полю уселось еще пять таких же. Однако через секунду кольнувшая сердце льдышка растаяла: тело утратило вес, ноги-колоды, могучая задница и груди, тяжелые, как буханки хлеба, с легкостью взлетели высоко вверх. Molto bene![35]

Девочки завизжали от восторга и, забыв про Полю, закончившую полет на полу, бросились обнимать Казанову, умоляя повторить еще разок. Получилось. Живем! Все будет хорошо. Он в очередной раз избежит падения в бездну. А ведь то была лишь первая попытка. Они еще поупражняются, поупражняются — впереди целый день и целая ночь, Поля у них еще запорхает в воздухе. Придворные павлины и попугаи онемеют, просто онемеют, увидав такое. Джакомо обнял несмело приблизившегося к ним Иеремию.

— Видишь: и ты можешь кое-чему у меня поучиться.

Одни они были недолго. Вначале в дверь заглянули два актера из театра. И исчезли, прежде чем он успел их прогнать, но, конечно, это они через минуту притащили с собой шумную компанию. Казанова на мгновенье оцепенел, увидев Катай, нежно поддерживаемую Браницким, однако быстро пришел в себя: в конце концов, теперь его с этой женщиной ничто не связывает. Пусть болит голова у Бинетти, неестественно оживленной, благосклонно принимающей ухаживанья какого-то дурного ферта. Остальных Джакомо не знал, но нетрудно было догадаться, кто они, и еще легче — кем бы хотели быть. При виде «труппы» все так и покатились со смеху, ввалились в зал, обступили со всех сторон, норовя дотронуться, ткнуть пальцем, а то и подсовывая ручку для поцелуя, разахались, засыпали вопросами: что, как, зачем. Казалось, ничего хуже и быть не может, но внезапно дверь с грохотом распахнулась и в зал на пронзительно ржущей лошади влетел пьяный князь Казимеж в сопровождении не менее пьяного приятеля в офицерском мундире. Офицер слез, а точнее, свалился с седла и тут же замешался в толпу актеров, князь же, бросив поводья ухажеру Бинетти, подошел к Казанове:

— Конь, понимаете ли, понес.

«Брат короля, — подумал Джакомо, — в таком звании все дозволено». И любезно улыбнулся: милости просим, будем рады. Охотнее всего он бы всадил пьянчугам в задницу по петарде, какими в детстве перед Рождеством шпиговали кроликов — чтобы пулей вылетели через порог, — но сейчас не время шутить шутки. Брат короля. Все равно что сам король.

Офицер начал вырываться из рук удерживающих его актеров.

— Не ври, Казимеж. Это не конь, а кобыла. Доказать?

У Браницкого от ярости окаменело лицо.

— Полегче, господа. Здесь дамы.

— Где, где? — загоготал офицер, шутовски вращая глазами и ворочая головой. — Не вижу.

Князь Казимеж попытался унять приятеля, но гогот заглушил его несвязное бормотанье. Испуганная кобыла взбрыкнула, фертик отлетел к стене, когда же, в порыве отчаянной отваги, хлестнул ее по морде поводьями, та задрав хвост, выстрелила как из пушки, если не из целой батареи. Это уже была катастрофа. Сейчас Браницкий его убьет, подумал Казанова, видя, как, предвещая неминуемую беду, темнеют пятна на лице графа. Боже, расправа с князем… да это все равно что расправа с самим королем. Вина падет на всех свидетелей.

И им тоже не избежать расправы. Надо что-то сделать, предотвратить кровопролитие, но… неизвестно, с чего начать.

— Н-да, все лучше и лучше. Позволь тебя на минутку, князь…

Не убьет, слава тебе Господи, только даст сопляку пощечину или обругает последними словами. Браницкий сунул руки за пояс и взревел громче, чем княжеская кобыла минуту назад:

— Кругом! Чтоб я вас тут не видел!

Боже! Да за такие слова князь его растерзает, не побоится пролить графскую кровь, понял Джакомо, видя, как улыбка на губах Казимежа застывает, превращаясь в непроницаемую гримасу. Мокрого места от Браницкого не оставит, пальнет из пистолета в лоб или рассечет саблей. Это же князь, почти король, он никому не позволит так с собой обращаться. Пальцы, теребящие пуговицы мундира, уже кого-то душат, давят, стирают в порошок. Сейчас они дотянутся до сабли, и ничто не помешает возмездию. Джакомо хотел броситься между ними: они ему все испортят, дело пахнет кутузкой, а не выступлением при дворе, но не тут-то было — ноги приросли к полу.

Секунда тишины длилась дольше вечности. Гримаса на лице князя вновь сменилась улыбкой — вымученной, неискренней, но все же улыбкой:

— Я…

Пресвятая дева, спасибо тебе за помощь! Не убьет! Только распечет, пригрозит королевским трибуналом, может, съездит по роже, но разве кровь из носа — настоящая кровь? И вспомнить будет нечего.

— Прошу прощения…

Сон это или явь? Пальцы разжались, руки вытянулись вдоль лампасов, щелкнули каблуки, князь шутовски отдал честь, чуть не упав при этом, и обхватил за плечи рвущегося в бой приятеля. Но, прежде чем повернулся, прежде чем исполнил отданную Браницким команду: «Кругом!» — неожиданно трезвым взглядом посмотрел Казанове в лицо и, словно приподняв на мгновение маску, заговорщически подмигнул.

Едва за князем закрылась дверь, свита Браницкого забила в ладоши, закричала: «Виват!» Откуда-то появилось шампанское, бокалы; Джакомо сам бы охотно выпил глоток, чтобы преодолеть растерянность. Катай явно избегала его взгляда. Может, оно и к лучшему: ничего умного у него на физиономии сейчас не прочесть. Тьфу! Вонь от лошадей и хамские вопли. Его стайка у стены испуганная, верно уже ни на что не способная. Рядом с Лили, конечно, Бинетти, квохчущая — как мамаша? как сводня? Возможно, и то и другое. И этот раздувшийся от гордости индюк посреди зала, небрежно кивающий в ответ на поздравления. Величественный, красивый и благородный. Поистине всем панам пан, граф из графов, самец из самцов. На него, а не на Казанову устремлены взоры женщин, графу огненным пируэтом обещает Катай то, в чем ему отказала. «Черт, я начинаю ревновать к какому-то глупцу», — подумал Джакомо и велел Василю сходить за стульями. Пора показать, что они умеют. И пусть принесет пару ведер опилок. Грязь под ногами мешает работе.