Весь мир театр - Борис Акунин

— Едем на Пречистенку, — сказал он «мсье Симону», когда дамы захлопотали над упавшей в обморок Элизой. — Я должен это увидеть.

Маса выразительно посмотрел на господина, наткнулся на ничего не выражающий взгляд, вздохнул и отвернулся.

Так и не наладил Эраст Петрович отношений с товарищем после возвращения из Европы. Узнав о предстоящем замужестве Элизы, Фандорин явился домой в Сверчков переулок мрачнее тучи. Говорить ни о чем не хотелось. Да и нечем было хвастать. Ведь взять Царя не удалось. Операция с самого начала шла нескладно, закончилась провалом, а виноват был сам Эраст Петрович. Если б он взял в Сокольники не бестолкового Жоржа, а Масу, исход получился бы совсем иной.

— Отстань, — сказал Фандорин слуге. — Никаких вопросов.

И японец, естественно, оскорбился. Мало того что господин исчез почти на две недели, ничего толком не объяснив, но еще и рассказывать не хочет? Такого за тридцать три года не случалось ни разу.

— Тогда я вам тоже ничего рассказывать не буду! — объявил Маса, явно имея в виду Элизу и свои с ней отношения.

— Да уж, пожалуйста.

Фандорин и не желал ничего слушать про богатую любовную жизнь госпожи Альтаирской-Луантэн. Пускай с кем хочет целуется-милуется, за кого хочет выходит замуж. Ее дело.

В общем, рано понадеялся Эраст Петрович на выздоровление. На него вновь накатила хандра. Исключительно чтобы отвлечься и чем-то занять мысли, на следующий день он съездил в театр и сделал то, что собирался: просмотрел хулиганские записи в «Скрижалях».

Их на тот момент было три.

От 6 сентября: «До бенефиса восемь единиц. Одумайтесь!»

Потом на второй странице октября, просто: «До бенефиса семь единиц.»

И самая свежая, под датой 1 ноября: «До бенефиса пять единиц».

Буквы крупные. Почерк один и тот же. Написано химическим карандашом.

Очевидная бессмыслица. Кто-то из актеров развлекается — видимо, чтоб подразнить режиссера и послушать, как тот будет орать.

Эраст Петрович еще раз перелистал «священную книгу», чтобы проверить, не пропустил ли он запись про шесть единиц, но ее не было. Тогда рассердился, отложил журнал. Шутка была не только глупая, но и небрежная. Внимания эти письмена не заслуживали.

В следующий раз он появился в театре пятого ноября, в субботу — когда Элиза должна была дать ответ Шустрову. Хоть и боролся с собой, но все-таки пришел. Какой она будет в этот день? Смутится из-за его прихода или нет? Горькое стихотворение про любовь гейши лежало в кармане. Эраст Петрович сочинил танку ночью, терзаясь бессонницей.

Но вручить не успел. События пустились вскачь, когда в зрительный зал ворвался старый знакомый, персонаж из прежней жизни.

Сеня сильно изменился, Фандорин даже не сразу его узнал. Превратился в бойкого молодого человека европейской наружности, путающего русские и французские слова, а все же в повадках нет-нет да проскальзывал полууголовный хитровский подросток, с которым Эраст Петрович когда-то пережил одно из самых мрачных приключений своей сыщицкой биографии.

По дороге на Пречистенку, под рев мощного двигателя «бугатти», немного поговорили — верней, покричали.

— Как получилось, что вы занялись кинематографом? И почему стали Симоном? — спросил Фандорин.

— Ой, Эраст Петрович, сильвупле, говорите мне «ты», как раньше. Я с вами и с господином Масой все эти годы разговаривал. Когда не знал кэ фэр, всегда вас спрашивал. Мысленно. А вы репондируете: «Делай, Сеня, так». Или, висеверса: «Не делай этого, не будь кретен».

Он трещал без умолку. Видно было, что ужасно рад нежданной встрече, даже на время забыл о горестном событии. В этом Сеня совсем не изменился. Он и раньше не умел долго унывать.

— «Симон» я стал, потому что француз не может «Семён» выговорить, язык у него по-другому выворачивается. А синема полюбил, потому что ничего лучше на свете нету. Как первый раз увидал «Из пушки на Луну», сразу понял: вот он, мой шмен дан ля ви, «жизненный путь» по-русски!

— М-мерси, — поблагодарил Эраст Петрович за перевод.

— Де рьен. Пошел я прямо к великому мьсе Мельесу. Говорить по-ихнему еще толком не умел, смех и грех. Вузэт жени, говорю. Жё вё вuвp е мурир пур синема.[6] На бумажке написал, нашими буквами. Наизусть выучил. А больше ни гу-гу.

— А больше ничего и не надо. Всё главное сказано. У тебя с ранних лет были незаурядные п-психологические способности.

— Потом ушел от Мельеса. Старик начал терять флэр, отстал от жизни. Сейчас для синема главное что? Размах! Вот у Гомона размах. В прошлом году мы с ним в Париже электротеатр загрохали на три тыщи четыреста мест! Но в компаньоны Гомон меня не взял, и я ушел. И потом, тесно во Франции. Все локтями пихаются. Настоящие дела можно делать только у вас в России. Если ты энержик.

Держа одну руку на руле, а другой размахивая, он глянул на Фандорина, приподнявшего бровь на «у вас в России». Но Сеня понял удивление неправильно. Принялся объяснять:

— «Энержик» — это когда все время ревальвируешь. Самое главное качество для успеха. Без других качеств можно обойтись, без энержик — никак. У вас тут умных много, трудящих много, даже честные попадаются. Но сонные все, квелые. Придумал что-нибудь толковое и сидит себе на заднице, как медведь. Провернул хорошую сделку — и скорей отмечать. А надо быстро, быстро, санзарет. Человек-энержик, даже если не шибко антелижан, башковит, десять раз споткнется, одиннадцать раз вскочит и все равно умного, но квелого перегонит. У вас тут, я смотрю, все разговоры про революсьон, либерте-эгалите. А России не революсьон, России надо скипидару под хвост, чтоб бегала шустрей.

На последнем слове Сеня-Симон поперхнулся, пригорюнился.

— Шустров Андрюша — вот это был жени. Я не в смысле «жених», а в смысле, как это…

— Гений.

— Да, гений. Каких бы мы с ним тут дел наворотили! Если б не баба-змея. Такие, как Андрюха, они только с виду каменные, а сами жутко пасьоне, трепетные. Каменное сердце, если раскалится, а на него ледяной водой, оно — хрусть! и трескается.

— Красивая м-метафора, — сказал Эраст Петрович и непроизвольно потер левую половину груди. — Но чтобы про «бабу-змею» я от тебя больше не слышал. Госпожу Луантэн я никому оскорблять не позволю. Это раз. А во-вторых…

Он хотел присовокупить, что Элиза тут скорее всего ни при чем, но запнулся. Теперь, после новой смерти, Фандорин уже ни в чем не был уверен.

Симон понял заминку по-своему. Вновь позабыв о печальном, хитро подмигнул:

— Сразу бы сказали. Вы, я гляжу, все такой же. Фам-фаталями увлекаетесь. Только фамилию зачем-то поменяли. Мне Андрюха уши прожужжал: Фандорин, Фандорин, будет нам фабюль сочинять, а я и знать не знаю, что это вы. Кстати, звучит неплохо: Фандорин. На «Фантомас» похоже. Вот бы про кого фильму снять! Не читали? Настоящая литература, не Эмил Зола и не Лев Толстой. Сила! В главной роли можно господина Масу попробовать. Это ведь он «японец Газонов»? Я только сегодня понял. Господин Маса и по стенам лазить может, и ногами по морде бить, и всякое-разное. А что косоглазый, неважно. Фантомас всегда в маске. Он жени злодейства!

И стал взахлеб рассказывать про какого-то воротилу преступного мира, героя модных романов. Эраст Петрович знавал подобных субъектов и в жизни, поэтому слушал не без интереса, но гоночное авто уже влетало в один из пречистенских переулков. С визгом затормозило подле нарядного особняка, вход в который охранял полицейский.

Приехали.

Следователь был незнакомый, некто капитан Дриссен, из канцелярии обер-полицмейстера. Смерть миллионера — дело серьезное, не корнетишка какой-нибудь. Скромному служаке вроде Субботина не доверили.

Офицер Фандорину не понравился. Таких пронырливых, сладких с вышестоящими и грубых с низшими, в полиции всегда хватало, а в последние годы этот типаж расплодился повсеместно. Про Эраста Петровича капитан, разумеется, слышал, поэтому разговаривал сахарно. Всё показал, все разобъяснил и даже собственные умозаключения доложил, о чем его не просили.

Умозаключения, если коротко, сводились к следующему.

Как установлено опросом свидетелей, покойный был уверен, что этот день станет счастливейшим в его жизни. С утра он собирался ехать с визитом в гостиницу «Лувр» к своей невесте, известной артистке Альтаирской-Луантэн, дабы надеть ей на палец обручальное кольцо.

— Кстати, где оно, господин Симон? — прервал доклад Дриссен, воззрившись на Сеню не сахарно, но грозно. — Вы схватили его и убежали, а с меня спросят.

— Ерунда, — мрачно махнул рукой парижанин. В доме погибшего товарища он весь сжался и только вздыхал. — Если что — возмещу. Па де проблэм.