Улица Венеалме (СИ) - Иолич Ася

Аяна с интересом следила за ходом пьесы, потому что одна из этих лесных дев вдруг обратилась к крейту, признаваясь ему в любви, обещая "негу наслаждений" и суля сделать его таким же, как и остальные духи, бестелесным, но бессмертным. По их разговорам казалось, что крейт вот-вот согласится, но он вышел из леса, оставив деву на опушке, и поднялся в каменный замок, к жене, прочитав длинный монолог о долге и ответственности – и волшебство внезапно исчезло.

Скучая, Аяна дослушала их разговоры про благо государства под бравурную музыку, и, когда катьонте зажгли свечи вдоль стен, а люстры вновь опустились, освещая зал, с недоумением повернулась к Конде.

– И тут этот долг? – спросила она удручённо. – Конда, почему?

Он весело пожал плечами, но тут в двери ложи постучали, и он встал, открывая створки.

– Кир Пай, позволь выразить уважение, – сказал, вежливо кивая, незнакомый Аяне мужчина. – Рад снова видеть тебя... среди нас.

Он пристально взглянул на Аяну, будто ощупывая её лицо под плотной вуалью, оценивающе оглядывая её волосы и халат.

Аяна резко встала. Этот взгляд сверху, бесцеремонный, довольно откровенный, был неприятен ей. Он напомнил ей кира Усто Дулара, который примерно так же ощупывал её чуть пониже спины. Кто он такой, чтобы вот так осматривать её, да ещё и не стесняясь стоящего рядом Конды? Она слегка задрала подбородок и вернула ему этот оценивающий взгляд, заодно отметив про себя, что одна из застёжек на его камзоле пришита чуть кривовато.

Мужчина с каким-то недоумением и недоверием встретил её взгляд, словно рассматривал предмет мебели, а тот внезапно пренебрежительно глянул на него.

– А твоя спутница, полагаю...

– Ондео, – сказал Конда. – Моя ондео.

Большая карета с сиденьями, мягкими, как облака оурана, медленно везла их по берегу кирио, спускаясь по петлям мощёной дороги. Конда высунулся в окошко.

– Ещё медленнее, Ярвилл!

Он задёрнул шторки и осторожно отцепил вуаль Аяны от парика, потом скинул капюшон с её головы.

– Кто все эти люди, которые подходили к нам?

– Кирио, с которыми я веду дела или знаком.

– Ты так сказал "моя", как будто угрожал тому киру.

– Так и было. Мне не понравился его взгляд, но, судя по его кривой роже, тебе он тоже не понравился, и уж ты сдерживаться не стала.

– Там все с любовницами... Откуда тот... с женой?

– Он бы и рад, но она – родня крейта Гарды.

– Мне было страшно. Сначала. Я не привыкла к такому... – Аяна помахала руками. – Обилию всего.

– Да. Та роскошь душит. Неизменность этого всего тоже душит. Я впервые попал в театр лет тринадцать назад, и с тех пор уже выучил эту пьесу, потому что по меньшей мере раз в сезон Пулат обязательно выводил меня в свет.

– Тринадцать лет одна и та же пьеса? – изумилась Аяна. – Ты не шутишь?

– Нет. Их семь. И все вот такие.

– Я надеялась, крейт останется в лесу. Там была музыка и эти красивые лесные девы, но он предпочёл свою заунывную крею с её монологами. Ну, значит, он того и заслуживает.

– Согласен, – сказал Конда, целуя её. – Ещё можно сходить на пару приёмов, если хочешь.

– Ригрета мечтает попасть в этот театр. Она ещё говорила, что балы – это нечто потрясающее. Но эти взгляды...

– Да. Взглядов было много. В ближайшее время будет много выгодных сделок благодаря тебе и нашей маленькой постановке.

– Ты говоришь так, будто одно наше появление в театре настолько... настолько значимо.

– Ты не представляешь, Айи, – широко улыбнулся Конда, притягивая её к себе.

Большая карета остановилась под окнами домов на одной из центральных улиц, и он махнул рукой Ярвиллу, отпуская его, потом свистнул одному из извозчиков под навесом в переулке.

– Поздновато гуляете, кирио, – сказал тот, косясь на бархатный плащ Аяны.

– Мы севас, – бодро ответил Конда, двумя руками подталкивая Аяну внутрь.

– Ты что творишь? – возмутилась она, усаживаясь на жёсткое сиденье коляски.

– Щупаю тебя. Дождаться не могу, когда мы приедем.

– Я думала, этот странный дворец охладил твой пыл.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Так и есть. Ты там была очень напряжена. Мне хотелось обнять тебя и прижать к себе, вот так. Но мы едем домой, а там мы не странный безумный кир со своей баснословно дорогой любовницей, которая смотрит на мужчин, как волчица на овец, а просто ты и я.

Дверь еле слышно скрипнула, впуская их в дом на улице Венеалме, и Конда подошёл к шкафчику, вынул оттуда маленький пузырёк с маслом и длинной щепкой капнул пару капель в дверные петли.

– Так лучше, – сказал он, бесшумно закрыл дверь и повесил плащ на крючок.

Аяна сидела за столом, глядя, как он достаёт полено из ящика с дровами и раздувает тлеющий очаг, пододвигает заварник к огню и достаёт кружки.

– Кир, я уложил кира Кимата, – сказал заспанный Арчелл, спускаясь с поющей лесенки. – Я могу идти?

– Да. А вот завтра сходи по гостям. Далгат, Делиз, Бату... Ну, тебе там уже подскажут, – сказал Конда с улыбкой. – Иди, отоспись. Ондео, пойдём, поможешь переодеться.

Арчелл отвёл взгляд и вышел, закрывая за собой дверь.

– Ты собираешься ему сказать? – спросила Аяна, стягивая с Конды синий костюм. – Он стыдится того, что мы творим... Ты, я и ондео.

– Не того, что мы творим, а того, что подсказывает ему его развращённое воображение, – улыбнулся Конда. – И рубашку тоже снимай. Айи, снимай её, а не разглядывай кружева. Там под кружевами – я. Я интереснее.

– Мне опять придётся прыгать? Тут пол скрипучий.

– Я занимаюсь этим вопросом, – сказал Конда и взял в ладони её лицо, заглядывая в глаза. – Тут темно и тесно, и нет печи, и холодно. Я знаю. Зима у нас тут не очень холодная, но противная. В ближайшее время я решу этот вопрос.

– Да я не об этом... – сказала Аяна, стягивая с него рубашку.

– А я об этом. У вас в зимних комнатах было очень уютно. Ты приходила ко мне по утрам, ложилась рядом, и я мечтал, что так будет всегда.

– А я мечтала, что всегда буду чувствовать тебя за спиной, просыпаясь.

– Раздевайся и забирайся под дикое одеяло. Я принесу ачте.

Они сидели в кровати, и пар от двух кружек смешивался, поднимаясь к светлому, хоть и низковатому потолку, а за занавеской посапывал Кимат.

– Этот ачте очень вкусный.

– Возможно, это как раз такой, за какой наш Верделл потерял свободу.

– Звучит двусмысленно.

– Так и есть, Айи. Я уезжаю завтра на два или три дня, и ещё раз через неделю... Надо съездить в пару эйнотов тут, недалеко, посмотреть, как там дела... Некоторые дома любят производить ничем не подкреплённое впечатление.

– Как мы с тобой сегодня.

– В каком это смысле? – возмутился Конда. – Я ничего никому не сочинял. Ты актриса, и вся труппа Кадиара может это подтвердить. Ты действительно из незапятнанного рода, и ты действительно, скажем так, имеешь со мной связь. А что им там дорисовывает их развращённое воображение... Если кто-то не может вообразить, что существует светлая и чистая бескорыстная любовь, это уже не моё дело. Слушай, ты ледяная. Надень вторые штаны. И свой старый камзол.

– Почему вы с Киматом не мёрзнете? – обиженно спросила Аяна, натягивая зелёный камзол. – Почему вам не холодно?

– Кровь горячая, – сказал Конда, прижимаясь к её спине и подтягивая волосатое одеяло.

– Я думала, ты меня немного иначе погреешь.

– Могу иначе.

– Давай сначала так, – пробормотала Аяна, зевая и прижимая ледяные ноги к его ногам, чувствуя, как тепло его тела убаюкивает, а дыхание согревает шею.

40. Ого!

Двадцать восемь по. Положить фарш, придавить ложкой, аккуратно слепить края, и ещё раз слепить. Двадцать девять...

Аяна вытерла лоб рукой.

Гамте! Мука! Теперь она сыпалась с бровей на стол, и Аяна обречённо плюхнулась на стул, всё ещё хранящий следы утреннего происшествия.

– Мама, мука! – весело закричал Кимат, направляясь к ней, и Аяна вскочила, заслоняя собой стол с корзинкой сырых по и мешком муки.