Детство и юность Катрин Шаррон - Жорж-Эммануэль Клансье

— Когда я… Но это же ложь!..

Эмильенна произнесла эти слова негромко, но так резко, что они отозвались в ушах Катрин как крик… «Она смеет называть моего брата лжецом!»

— Он мне так сказал, — ответила она. — Обен мечтал жениться на вас, когда станет взрослым…

Смех Эмильенны хлестнул Катрин, словно удар бича.

— У твоего брата было слишком богатое воображение! — сказала она холодно и насмешливо.

Катрин показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Это было уж слишком! Так оскорбить память ее умершего брата!

— Извините, барышня, — тихо проговорила девочка, — мадам Пурпайль ждет меня.

Она круто повернулась и быстро зашагала к дому. На повороте аллеи Катрин бросила последний взгляд на молодых господ. Ксавье взял с подноса еще одно пирожное и с невозмутимым видом сунул его в рот. Эмильенна порывисто нагнулась, сорвала с клумбы цветок и стала покусывать кончик стебля.

Глава 41

На следующий день Катрин замотала кисть левой руки полотняной тряпкой.

— Я вывихнула руку, — объяснила она.

Когда пришло время идти наверх, девочка показала госпоже Пурпайль свою перевязанную кисть и сказала, что ей не удержать поднос. Матильда долго ломалась и брюзжала, прежде чем выполнить распоряжение кухарки заменить Катрин.

— Заменить Кати! Заменить Кати! Это она заменяла меня! С какой стати я должна теперь делать эту работу за нее?

Не переставая ворчать, горничная с нескрываемым торжеством взяла поднос и отправилась с ним к голубому кедру. Так продолжалось три дня. Утром четвертого дня, когда Катрин шла через парк, к огороду, кто-то выскочил на аллею за ее спиной. Сердце у девочки ёкнуло, но она не обернулась. Через минуту позади послышались быстрые легкие шаги, и Эмильенна поравнялась с ней.

— Доброе утро, барышня, — сказала Катрин, не замедляя шаг.

Эмильенна шла рядом с ней, не отставая.

— Кати, почему ты на меня сердишься? Скажи: почему?

— Отчего бы мне на вас сердиться?

Катрин остановилась и посмотрела молодой хозяйке прямо в глаза.

Эмильенна вдруг порывисто обняла ее и поцеловала в лоб.

— Не надо сердиться на меня за тот раз, Кати… Я не сразу вспомнила…

У меня вообще плохая память… И потом, ты понимаешь, я не хотела говорить при Ксавье…

Проводив Катрин до ограды фруктового сада, Эмильенна взяла с нее обещание, что та снова будет приходить наверх.

— Да разве Матильда мне уступит?

— Матильду я беру на себя.

И Катрин стала опять подавать хозяевам полдник — то в комнату Эмильенны, то в сад, где с наступлением теплых дней господа проводили все больше времени.

* * *

По воскресеньям Катрин не могла удержаться, чтобы не рассказать домашним об Эмильенне и ее семье.

— Тебе-то какой в том прок? — ворчливо спрашивал Франсуа. — Легче тебе, что ли, жить оттого, что у твоей красавицы целых два десятка платьев и столько же ботинок?.. В нашем супе от этого не прибавится сала, а твои сабо останутся такими же стоптанными, как были.

— Франсуа прав, — подхватывал Орельен. — Люди с Верха — это люди с Верха.

Пусть похваляются, сколько душе угодно, своими нарядами, своим городским говором и прочими штучками.

Обычно спокойный и сдержанный, Орельен произнес эти слова с горечью, удивившей Катрин.

— Но есть же среди них и хорошие люди, — возразила она, — они помогают бедным, подают милостыню…

Орельен внезапно покраснел до ушей; его серые глаза потемнели.

Сдавленным голосом он ответил:

— Ах, милостыня! Ну, она им ничего не стоит, милостыня! А вот тем, кто ее принимает, обходится недешево…

— Не понимаю…

— Извини меня, Кати! В самом деле, нечего об этом и говорить. Извини, пожалуйста!

Потом, когда Орельен передал Катрин, как всегда украдкой, свой обычный воскресный дар, она спросила, не следует ли ей оскорбиться, принимая от него милостыню.

— Не говори так, Кати, — умоляюще сказал мальчик. — Это совсем не милостыня, ты сама прекрасно знаешь…

— Скоро я расскажу тебе, Орельен, на что пойдут эти деньги.

— Какое мне дело? Это твои деньги. Не думай никогда, что я дал тебе их.

Жан Шаррон, напротив, был всегда на стороне Катрин, когда та превозносила до небес добродетели Дезаррижей.

— Оставьте девочку в покое, — говорил он с сердцем, — она правильно делает, что хвалит своих господ, раз они добры к ней.

Если дядюшка Батист присутствовал при разговоре, он принимался насвистывать с насмешливым видом.

— Добрые господа и молочные реки с кисельными берегами — это из одной и той же сказки, — говорил он, язвительно усмехаясь.

Все смеялись, кроме Катрин. «Значит, они всегда будут ненавидеть Эмильенну», — думала она. Даже подруга Катрин, кроткая Амели Англар, и та упрекала ее в явном пристрастии к господской дочке.

— Эти люди — одна спесь, — говорила она, — вот увидишь, Кати! Когда ты им больше не понадобишься, они укажут тебе на дверь и никогда не вспомнят, что были с тобой знакомы.

* * *

Однажды, сидя напротив Эмильенны в тени голубого кедра, Катрин сказала:

— Если бы Обен не упал с сеновала и не разбился насмерть, что с ним стало бы? Может, на него, как на моего отца, обрушились бы разные беды, и он, как отец, уже не был бы больше ни красивым, ни сильным… — Понизив голос, она продолжала: — Он, конечно, скоро бы понял, что жениться на вас ему невозможно… Наверное, для него лучше было умереть молодым…

Эмильенна побледнела, губы ее задрожали. Она схватила руку Катрин и с силой стиснула ее:

— Замолчи! Замолчи сейчас же!

— Мне больно, барышня!

Эмильенна разжала пальцы.

— Прости, пожалуйста, Кати… Но ты сделала мне куда больнее…

Эмильенна долго молчала, покусывая травинки. Катрин не решалась прервать ее молчание. Наконец барышня, не поднимая глаз, сказала негромко:

— Он был красив, твой брат… Я теперь ясно припоминаю его лицо, серые глаза, густые волосы и широкие плечи. Он показался мне старше, чем я. Было что-то застенчивое, серьезное и гордое в его взгляде. Он был в тысячу раз красивее и благороднее всех этих щелкоперов и щеголей Ла Ноайли, которые мечтают жениться на мне из-за наследства… Я это знаю. О, я предпочла бы твоего брата всем этим олухам, но как могла бы я это сделать? Когда-то, во времена революции, одна из моих прабабок убежала из дому и вышла замуж за крестьянина…

Превозмогая волнение, Катрин спросила:

— Если бы сейчас была революция, вы, может, тоже ушли бы с ним из дому?

— Да, но сейчас нет больше революции.

«Нет больше революции», — повторяла про себя Катрин. Она не очень ясно понимала значение этого слова. Ей приходилось слышать его неоднократно из уст дядюшки Батиста, который произносил его торжественно и значительно, то повышая, то, наоборот, понижая голос. На страницах журналов и альманахов, которые читал Франсуа, это слово тоже попадалось. Картинки, иллюстрировавшие текст, изображали объятые пламенем замки, развалины крепостных стен, усеянные толпами людей в красных колпаках, с пиками наперевес идущих на приступ… Отныне к этим образам в сознании Катрин прибавилась картина бегства двух молодых людей; парня в крестьянской одежде и девушки в кружевном платье, — картина счастливой любви, ставшей возможной благодаря революции.

Глава 42

На всю жизнь запомнились Катрин дни, проведенные в особняке Дезаррижей.

Однако дни эти, переполнявшие ее радостью, не мешали девочке думать о семье и о той цели, которую она перед собой поставила. И однажды вечером, когда сестренки улеглись спать, Катрин подошла к отцу:

— Папа, мне надо сказать вам что-то по секрету.

— По секрету?

Жан Шаррон сидел на низеньком стуле, вытянув длинные ноги перед очагом.

И хотя на улице стояла жара и очаг последнее время разжигали лишь для того, чтобы сварить похлебку, в золе всегда оставались два-три тлеющих уголька, на которые отец смотрел неподвижным, отсутствующим взглядом. Катрин приходилось по нескольку раз окликать его и даже дергать за рукав, напоминая о том, что время позднее и пора ложиться спать. Но сегодня слова дочери сразу же вывели его из оцепенения.

— По секрету? — повторил он удивленно, высоко подняв кустистые светлые брови.

Франсуа, строгавший кусок дерева при неверном свете коптилки, положил на место инструменты и украдкой сделал сестре ободряющий знак. Катрин помолчала минуту, собираясь с духом, и тихо начала:

— Вы знаете, папа, когда хоронили маму…

— Что? — переспросил отец. — Говори громче, я ничего не слышу!

Катрин попыталась возвысить голос, но не могла. Она заговорила почти так же тихо:

— Маму похоронили на кладбище для бедных…

Отец беспомощно развел руками и бессильно уронил их на колени.