Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

class="p1">— Садись. Руки на стол!

Берзин сел. Выложил на стол большие, в белых метках порезов руки.

— Вр-ражина! — прорычал капитан. — Фамилия, имя, отчество!

На этом допросе Берзин потерял ощущение времени, он словно бы выпал из некоего течения, которое несет всех нас в завтрашний день, — всех несет, кроме Берзина… Увы!

Когда его вели обратно, в оконце, врезанном в один из коридоров, он увидел темный свет, позавидовал ему — там была воля… На воле царила ночь. А вот который был час — неведомо. Спрашивать у конвоира нельзя. Можно получить пистолетом по затылку либо кулаком в зубы.

Привели Берзина в его крохотную неопрятную камеру в половине пятого утра, а в шесть уже раздалось рявканье надзирателя:

— Подъем! Парашу в руки и — за мной!

Надзиратель привел Берзина в сортир, уже знакомый:

— Поссать, посрать, штаны застегнуть — три минуты!

Веселый дежурил ныне надзиратель, однако.

Из уборной путь вел в умывальник, в семь часов — завтрак: на пол около двери шлепнулась кружка с коричнево-серой бурдой, наполненная на три четверти, сверху надзиратель положил кусок хлеба.

— Трескай, гражданин хороший! Не переешь только, — вместо «приятного аппетита» пожелал надзиратель.

Может быть, уморить себя голодом и больше не маяться на этом свете?

Голод хоть и мучительная штука, но ощущается лишь первые четыре дня, потом все притупляется, и ничего, кроме безразличия и слабости, не остается. Это Берзин знал от товарищей, которые голодали, лежа на царских нарах. Не-ет, покончить с собой — это не выход. Берзин медленно, растягивая удовольствие, сжевал хлеб, запил его бурдой.

Потянулись дни, один похожий на другой. Ночи тоже были похожи друг на дружку, как родные сестры. Очень неприятные, тяжелые, между прочим, сестры — не приведи Господь кому-нибудь переживать такие ночи. Берзин, пока его водили на допросы к молодому капитану, поседел — голова стала совсем белой, будто инеем покрылась, ни одного темного волоска, — капитан, в общем, старался. Если будет так стараться дальше, то очень скоро в петлицы заработает вторую шпалу, станет майором.

Как там Аврора с Андрюшкой? Главное, чтобы не тронули их, не обидели, не выгнали из квартиры на улицу — зима в этом году будет суровая. Берзин ощущал, что он тупеет, делается ко всему безразличным, даже к боли… Это было плохо.

Иногда он вспоминал своих подопечных, первым из них — Рихарда Зорге. Зорге, по мнению Берзина, был человеком, который мог добиться успеха во всем, за что ни брался, все у него получалось. Если бы он захотел стать пианистом, то стал бы великим пианистом, если бы вздумал пойти по инженерной части, то добился бы успехов не меньших, чем изобретатель радио Попов, если бы захотел заняться живописью, то сделался бы великим художником, не меньшим, чем Коровин или Кончаловский.

Что теперь будет с его питомцами, кто ответит на этот, мучавший Берзина вопрос?

Допросы продолжались регулярно, каждую ночь, до пяти утра, а в шесть, когда Берзин немного забывался, надзиратель орал что было силы:

— Подъем! Хватай обеими руками парашу и — за мной! Смотри, не расплещи и не разбей — срать тогда будешь себе в штаны!

Разговорчивые иногда попадаются надзиратели, очень разговорчивые…

Часто допрос начинался сразу после отбоя, в десять часов вечера, едва Берзин опускался на койку… Заснуть он не успевал, его тут же встряхивал грубый вопль:

— Встать! На допрос — марш!

Капитан допрашивал теперь Берзина не один, к нему присоединился полковник, оба кривили злые лица, распахивали белозубые рты, дышали на Берзина табаком «Герцеговина флор» — подражали Сталину, этот табак был высшим шиком, почти служебным достижением: курить его — все равно, что попасть на Доску почета НКВД, в разряд «передовиков производства».

— Берзин, если о себе не хочешь подумать — это дело твое, личное, — вещал полковник, — подумай о своей жене, о сыне… Расскажи, как ты сколотил латышскую национальную банду, не запирайся — хуже будет!

Знал полковник, на какую душевную педаль надо нажимать, чтобы причинить боль, но Берзин молчал.

— А ну, встать! — покусав зубами нижнюю губу, скомандовал полковник.

Арестованный поднялся с табуретки, покачнулся, в следующее мгновение сцепил зубы и выпрямился.

— Дальше допрос будет проводиться стоя. Нечего рассиживаться, прохлаждаться, это — внутренняя тюрьма НКВД, а не веселый трактир на Кузнецком мосту! Расскажи, как ты свил в Генеральном штабе Красной армии гнездо шпионов, изменников и диверсантов, действующих против нашей социалистической Родины?

В ответ Берзин упрямо мотнул головой:

— Не было такого!

Полковник с грохотом отодвинул ногой стул, на котором сидел, и осуждающе покачал головой:

— Ну и паскуда же ты немецкая!

Он мелкими борцовскими шагами приблизился к Берзину — так передвигаются только борцы на ринге, боясь оторвать пятку от пола и потерять опору под ногами, глянул заинтересованно на арестованного и вдруг коротко и сильно, без размаха, ударил кулаком под дых. Берзин вскрикнул, согнулся — слишком неожиданным и резким был удар, во рту сделалось солоно, сплюнул под ноги кровь — не удержал ее.

— Но-но-но! Пачкаешь тут все, гадишь… Не пачкать! Скоро мебель будешь грызть зубами!

Он упивался своей властью, этот энкавэдэшный полковник. Ухватил Берзина за волосы, приподнял голову.

— Еще несколько черных страниц, которые ты скрываешь, есть в твоей жизни, Берзин. Ты не хочешь говорить, а мы о них знаем. Бухарин, Рыков, Радек, Пятаков, Сокольников, Серебряков… Список продолжать?

— Не надо.

— Тогда говори! Выкладывай все начистоту, что об этих людях знаешь, это тебе зачтется.

Вернули Берзина в камеру вновь в пять часов утра, ровно в пять. В шесть — опять на ноги, подъем. Воздух шелестел зловеще, сухо вокруг Берзина, когда он с парашей в руках шел в уборную, перед глазами мельтешили красные пятна, иногда рябь становилась сплошной, и он ничего не видел под ногами.

Тело болело — все мышцы, все до единой. Ныло тело не от побоев и кулачных ударов — болело от усталости, изношенности, нежелания сопротивляться, которое наваливалось на Берзина. Но сопротивляться надо было, и жить надо было — даже в этих условиях.

В следующий раз следователь-капитан — полковника не было — злорадно потряс перед лицом Берзина двумя газетами, сложенными вместе, будто капитан собирался бить ими мух, «Правдой» и «Известиями»:

— Твои патроны по правотроцкистскому блоку Бухарин и Рыков расстреляны! Все! Кончилось ваше время!

— Я не был даже знаком с ними, — тихо проговорил Берзин.

— А они на допросах утверждали обратное.

— Такого просто не могло быть.

— Могло быть или не могло — ведомо нам, но никак не тебе.

Берзин закусил губы — этот желторотый капитан нес какую-то чушь.

Избитый, с лицом,