Великий раскол - Даниил Мордовцев

Алексей Михайлович как-то беспокойно откинулся на сиденье и передвинул шапку выше на лоб, как будто бы ему стало жарко.

— Так гнушается нами? Не крестится? — спрашивал он с видимым раздражением, подозрительно взглядывая на бояр.

— Не крестится, великий государь. Да и княгиня Авдотья, князя Петра Урусова…

— Ноли, и она там? — перебил Алексей Михайлович.

— Тамотка, великий государь.

Алексей Михайлович глянул на Петра Урусова; он был уверен в его татарской, собачьей верности. Урусов стоял бледный.

— Точно, великий государь, я не нашел жены дома и не знал, где она обретается, — сказал он как бы на немой вопрос царя.

— Княгиня тамотка, — повторил архимандрит.

— Что же она? — спросил царь.

— И она, великий государь, крепко сопротивляется твоему повелению.

Царь взглянул снова на Урусова.

— Не думаю, чтоб было так: слышал я, что княгиня смиренна, не гнушается нашей службы… Но та, сумасбродная, люта.

Урусов молчал. И рынды, и бояре косились на него не то с сочувствием, не то с боязнью. Он вспомнил, что вечером, отсылая жену к сестре предупредить об опасности, он сначала просил свою Дунюшку поскорее воротиться домой; но, когда она на прощанье обняла его и, положив голову на плечо, шептала тихо и нежно: «Петруша, Петрушенька мой, соколик ясный! Что ж будет с нами?» — он отвел от себя лицо ее с заплаканными глазами и почти шепотом сказал: «Княгиня! Послушай, еще аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесам Христовым… Он рече в евангелии, свет наш: предадят на сонмы и темницы… не убоитеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити…»

Царь сурово задумался и бормотал про себя:

— Тяжко ей бороться со мною, один кто одолеет…

Он поднял голову и окинул глазами бояр; он решился…

— Отогнать ее от дому! — было окончательное решение. — Быть по сему!

Иоаким еще ниже поклонился и вышел, не поднимая головы.

Когда он воротился в дом Морозовой, то первым его делом было собрать всю челядь в передние обширные палаты и повергнуть общему допросу, о сложении перстов.

— Каким крестом вы креститесь? — спросил он, водя своими холодными глазами по рядам челяди «мужска с женска пола».

— Правым крестом! — послышались голоса.

— Подымите руки и сложите персты.

Руки не подымались. Все поглядывали Друг на друга и только переминались на месте, ожидая, кто первый покажет пример. Но никто не решался быть первым.

— Креститесь! — повторил Иоаким свой приказ иным образом.

Стоят и переминаются. Надо начать самому.

— Сице ли креститесь? — поднял он руку. — Так ли?

— Так, так, батюшка!

— Подымите руки!

Руки поднялись, сначала робко, мало, потом все и высоко… Не поднялись только две руки. Иоаким увидел двух женщин, одну молодую, с бледным, красивым лицом и черными глазами, смело глядевшими из-под черного платка, и другую, пожилую, с лицом благодушным и кроткими глазами.

— Как тебя зовут? — обратился он к пожилой, с кроткими глазами.

— Степанидой звали, — отвечало благодушное лицо.

— Степанида Гневная, — подсказал кто-то из челяди.

— Ты как крестишься, Стефанида? — снова обратился к ней Иоаким.

— Вот так, батюшка, как отцы и деды крещивались и как допрежь сево сам государь царь Лексей Михайлыч маливался, — добродушно отвечала Степанида Гневная.

— А тебя как зовут? — обратился Иоаким к младшей.

— Анной, — был ответ.

— Аннушка… Анна Амосовна, — подсказал кто-то из челяди снова.

— Ты как, Анна, крестишься? — продолжал допрос.

— Так, как и Степанида ж.

Иоаким пожал плечами и велел стоявшим у дверей стрельцам отделить от прочих «рабов и рабынь» Морозовой Степаниду Гневную и Анну Амосовну и, распустив остальных, пошел в опочивальню.

Теперь он вошел к молодой боярыне смелее, чем прежде. Морозова продолжала лежать. А Ларион Иванов сидел на лавке, видимо, пересиливая клонивший его голову сон.

— Встань, боярыня! Выслушай стоя царскую титлу и указ! — сказал Иоаким торжественно.

— Не встану; я встаю токмо перед титлою царя небесного, — был тот же ответ упрямой боярыни.

Архимандрит откашлялся и взглянул на Лариона Иванова. Тот стоял навытяжку, ожидая царской титлы. Экое великое дело! Титла царева…

— Великий государь царь Алексей Михайлович всея Русии указать изволил… — громко провозгласил архимандрит и остановился.

— Ну, досказывай, чернец! — кинула слово гордая боярыня.

— Указать изволил: тебя, боярыню Федосью Прокопьевну дочь Морозову, отогнать от дому!

— Только-то? — презрительно улыбнулась боярыня, не переменяя своего положения. — Я сама себя от него и от смрадного боярского сана давно отгнала.

— Не гордись, не гордись, боярыня!

— Ты гордишься своим холопством у царя, а не я.

— То-то не умела ты жить в покорении, но утвердилась в прекословии своем; так полно тебе жить на высоте, сниди долу… Встань и иди отсюда…

Морозова продолжала лежать и только усиленно перебирала четки. Стрельцы из другого покоя робко просовывали в дверь головы, чтобы взглянуть на боярыньку… «Эко лебедушка белая!.. Поди, вить и спрямь святая, и царя не боится… эка красавица!..»

— Встань и иди! — настаивал Иоаким.

— Не пойду… силой, аки мертвую, вынесете, — был ответ упрямицы.

— Ах ты, господи! — Иоаким даже руками ударился об полы.

— И впрямь нести надоть, — посоветовал Ларион Иванов, — долго ль еще короводиться нам тутотка! Вон скоро свет.

В окна уже действительно заглядывало морозное утро. Дождь и снег перестали: ветер дул с полуночи, сиверко. Истомились и стрельцы.

— Позовите рабынь! — приказал им архимандрит. Стрельцы метнулись искать «рабынь» и скоро привели Степаниду Гневную и Анну Амосовну. Те со слезами бросились целовать руки у своей госпожи.

— Полно, полно, голубицы мои! Не плачьте! — с чувством говорила Морозова. — Не плачьте, а радуйтесь за меня… я больше не боярыня: от меня не смердит кровью…

— Матушка наша, святая ты наша! Золот перстень! — плакались «рабыни».

— Сымите ее с ложа и посадите на седалище сие. Иоаким указал на стоящее у постели высокое обитое золотою матернею кресло.

— Сымите меня, голубицы мои! — сказала, в свою очередь, и Морозова. — Я не повинуюсь еретикам, так пущай несут меня силою.

— Что ты, что ты, золот перстень!

— Сымите, други мои, я повелеваю вам! — настаивала боярыня.

«Рабыни» повиновались и бережно усадили свою госпожу в кресло. Иоаким позвал четырех стрельцов, стоявших у дверей. Они робко вошли и поклонились хозяйке.

— Здравствуйте, миленькие! — ласково отвечала она им поклоном.

— Возьмите и несите из дому, — распоряжался Иоаким. Стрельцы нагнулись, осторожно приподняли кресло с молодою боярынею и понесли через все богатые палаты к выходу.

За креслами шла Урусова, повторяя: «Я не отвергнуся тебе, сестрица… Апостол Петр отвергся и, изшед вон, плакася горько, а я не отвергнуся…»

Тут же шли Степанида Гневная и Анна Амосовна и плакали. Иоаким и Ларион Иванов открывали шествие.

Из внутренних покоев показалось испуганное лицо юноши: это был сын Морозовой, Ванюшка, Иван Глебович… Мать не видала его и не оглядывалась: она думала, что он спит…

«На новой лошадке», на иноходце и на черкасском седельце хотел голубчик ноне ехать к Дюрьдиньке в гости, — вспомнилось ей вчерашнее прощание с сыном, — и он, и Дюрдя сиротки теперь, да добро: богородица не нам чета, лучше их, матушка, взростит…»

Ванюшка молча в спину поклонился матери и закрыл лицо руками…

Когда Морозову вынесли на крыльцо, было уже совсем светло и холодный ветер трепал голые ветви деревьев. В доме и на дворе раздались вопли и причитания. На улице, против ворот и дома знаменитой боярыни, тоже толпились любопытствующие и слышались неприязненные возгласы:

— Что это, дневной грабеж! Боярыню из своего дома выбивают! Эки нехристи!

— Матушка! Куда ее несут, голубушку? Хоронить живую, что ли?

На крыльце верная челядь успела накинуть на опальную боярыню с сестрою по теплому платку и по шубейке.

— Прощайте, миленькие! — кланялась Морозова на все четыре стороны. — Молитесь обо мне, за крест хочу пострадать.

— Прощай, матушка боярыня! Молись за нас, грешных!

— Матыньки! Да что ж это такое будет, голубчики? Ноли Литва на нас пришла?

Возгласы неслись со всех сторон, и каждый из этих возгласов, словно порыв ветра, говоря иносказательно, обрывающий листья со старого дуба, отрывал у Алексея Михайловича народную любовь и доверие.

Морозову перенесли через двор и внесли в так называемые людские хоромы.

Войдя в хоромы, Иоаким приказал стрелецкому десятнику подать кандалы. Звук желез, вынимаемых из мешка, заставил Урусову вздрогнуть, но Морозова обратилась к сестре со взором, сияющим радостью.